Сергей Герасимов - Часть той силы Страница 62

Это было ошибкой, которая их погубила. С этого момента я решил про себя, что убью их. Убийство – великий грех, и я молился про себя, чтобы оказалось, что они не имеют души. В конце концов, людьми-то они не были. И может быть, убить их было не большим грехом, чем застрелить лисицу или разрезать лопатой червя.

Как будто ледяная рука сжала мое сердце, когда я решил это сделать, я понял, что погублю себя, но воля моя оставалась непреклонной. Вот так оно все и случилось.

– Я уже слышал несколько самых разных вариантов этой истории. Дед рассказывал это совсем по-другому, – вспомнил Ложкин. – И она тоже. Я не знаю, чему мне верить.

– Твой дед? Дай мне подумать. Отрок, что ли, Игнатий? И впрямь, он должен быть твоим дедом. Игнатий был злым и порочным мальчишкой, хотя и не без царя в голове. Учиться не любил, до десяти лет не знал азбуки. Ленив был безмерно. Понимал лишь розги и подзатыльники. Хотел бы я знать, кем он вырос. Он еще жив?

– Недавно скончался.

– Да будет ему земля пухом. Я рассказывал ему эту историю намного проще. Так, как он мог понять. Нет ведь никакой нужды говорить человеку те вещи, которые он понять не сможет. Позволь мне задать тебе один вопрос. В твое время еще читают этого слезливого Достоевского?

– Почитывают, – ответил Ложкин.

– Жаль. Вот выросло еще одно поколение мямлей. Впрочем, можешь не прислушиваться к моим словам. В конце концов, мы здесь всего лишь портреты.

53. Портреты…

Портреты были одинакового размера, все в одинаковых рамах, все одинаково темные и написанные в одной манере. Чем больше портретов проходило перед его глазами, тем меньше внимания он обращал на них. Сейчас это были люди, слишком глубоко погрузившиеся в прозрачный сироп времени, люди, которых он никогда не знал, никогда не понимал и никогда не поймет. Люди, которым он обязан своим существованием на свете, но, тем не менее, далекие и чужие, как разбегающиеся галактики глубокого космоса.

Он все шел и шел, но галерея не кончалась. Она казалась бесконечной, а, возможно, и была таковой, хотя длина скалы снаружи была не больше ста метров. Эта завитая в улитку бесконечность одновременно и манила и раздражала, беспокоила и дразнила, потому что плавный изгиб коридора позволял видеть лишь один портрет перед собой, два справа и два слева. Переместившись на пятнадцать шагов, ты оказывался в той же ситуации, и только портреты становились иными. Люди на портретах были одеты необычно, имели необычные выражения лиц и странные позы. Они мало походили на привычные портреты из учебников, портреты людей прошлого. Они были слишком живыми и в то же время совершенно отличными от знакомых Ложкину людей начала третьего тысячелетия.

Он шел, размышляя о том, что сказал Василий. Было ли это правдой? А если было, то правильно ли поступил предок, не принял ли он решение слишком поспешно? И неужели мир вины родился вообще безо всякой вины? Кто виноват в тех несчастьях, что случаются с нами, если, добравшись до донышка всякой вины, мы видим, что и вины-то нет, а есть некоторая случайно сложившаяся неизбежность, своего рода смертельная болезнь судьбы, противиться которой мы не можем?

Довольно долго Ложкин шел, не останавливаясь, надеясь все же увидеть конец этой чудовищной выставки своих предков, но ничто не говорило о близости конца. Однообразие коридора изредка скрашивалось растущими у стен кустами протейника, самый высокий и пышный из которых доставал Ложкину до плеча. Возможно, если идти несколько лет, то доберешься и до динозавров, а потом до амеб, – подумал он. – Они ведь тоже были моими предками. А к глубокой старости можно зайти так далеко, что увидишь, как возникла жизнь на земле, и наконец-то разгадаешь эту великую загадку. На это дело не жалко потратить и жизнь, – впрочем, лучше бы взять с собой велосипед, так будет быстрее.

Два с половиной часа спустя Ложкин совершенно устал; он остановился и коснулся одного из портретов; изображенный человек ожил и гневно заговорил на незнакомом языке. Человек был босым и одетым лишь в плохо обработанную шкуру. За его спиной виднелась темная закопченная каменная стена. У него были длинные черные волосы и злые, но умные глаза. Он был довольно симпатичен. Ложкин попробовал объясниться с ним при помощи знаков, и даже добился кое-каких успехов. Потом он передохнул, перекусил, помахал рукой голодному предку, недвусмысленно указывавшему на свой рот, и двинулся обратно, но не потому, что утратил интерес, а потому, что со временем на стенах все чаще стала встречаться паутина. Эта паутина становилась все толще, прочнее и обширнее. Время от времени в ней появлялись висящие высохшие трупики странных полупрозрачных существ. Самый большой из трупиков был размером с новорожденного ребенка. Идти дальше Ложкин просто не решался. А еще ему казалось, что освещение галереи становится все более тусклым, однако, он не был в этом уверен.

К тому же, была пора возвращаться, для того, чтобы, наконец, сделать то, что он столько времени оттягивал, оставлял напоследок: коснуться портрета деда.

54. Портрет деда…

Портрет деда ожил примерно в половине восьмого вечера. Молодой человек на портрете вздрогнул и стал изменяться. Вначале менялось лишь выражение лица, становясь более осмысленным. Вскоре Ложкин понял, что человек на картине стареет. Через пару минут он стал знакомым седым и морщинистым стариком со злыми глазами.

– Что-то долго ты ко мне шел, – сказал дед. – Почему не распечатал письмо сразу?

– Так получилось, – смутился Ложкин.

– Я из тебя выбью эти штучки. Так у него получилось, посмотрите-ка на него! Я ждал тебя целую неделю, пацан. Если бы ты не был моим единственным внуком… Ну ладно, позже мы еще к этому вернемся, не думай, что я забуду. Сейчас время не ждет.

– Скоро заход солнца? – предположил Ложкин.

– Заход солнца тебе здесь не грозит, – ответил дед. – Сюда никакая нечисть не сунется. Конечно, если не заходить в галерею слишком глубоко. Там много чего есть, одни вертикальные пауки чего стоят.

– Вертикальные пауки? – удивился Ложкин. – Что это?

– Увидишь – узнаешь. Сегодня переночуешь здесь, а завтра пойдешь обратно. Будешь идти быстро и не во что не ввязывайся. Понял? Здешним воздухом опасно дышать. Ты заметил? Тебе придется провести здесь больше суток, а это по-настоящему опасно.

– Я знаю, – сказал Ложкин, – я начинаю думать и чувствовать, как ребенок.

– Такой была их первоначальная задумка, – объяснил дед, – наверняка эти маленькие дьяволы поработили множество планет, прежде чем появились у нас на земле. Они преподносят в подарок эту комнату игр, и каждый, кто побывает здесь, ненадолго чувствует себя вернувшимся в детство. Разумеется, людям это должно понравиться. Они возвращаются еще и еще; с каждым разом им нравится это все больше. Затем люди без возражений принимают идею бессмертия и превращаются в вечных детей. Таким образом, их цивилизация без единого выстрела поглощает нашу. Но это было лишь задумкой, на самом деле получилось не так.