Еремей Парнов - НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 25 Страница 63

«Они жили на планете Марс, в доме с хрустальными колоннами, на берегу высохшего моря, и по утрам можно было видеть, как миссис К ест золотые плоды, растущие из хрустальных стен, или наводит чистоту, рассыпая пригоршнями магнитную пыль, которую горячий ветер уносил вместе с песком. Под вечер, когда древнее море было недвижно и знойно, и винные деревья во дворе стояли в оцепенении, и старинный марсианский городок вдали весь уходил в себя, и никто не выходил на улицу, мистера К можно было видеть в его комнате, где он читал металлическую книгу, перебирая пальцами выпуклые иероглифы, точно струны арфы. И книга пела под его рукой, певучий голос древности повествовал о той поре, когда море алым туманом застилало берега и древние шли на битву, вооруженные роями металлических шершней и электрических пауков.

Мистер и миссис К двадцать лет прожили на берегу мертвого моря, и их отцы и деды тоже жили в этом доме, который поворачивался подобно цветку, вслед за солнцем, вот уже десять веков…»

Какие же еще слова нужно было найти, чтобы вот так, сразу, создать нужное настроение; мы — на Марсе!

Рассказ называется «Илла»… Само это имя навевает понятные нам ассоциации — Аэлита. Удивительно: Марс, символ-бог мужского начала, окрашенный в цвет крови, — и вдруг что-то теплое, женское, откуда-то взялись любовь, тоска, поэзия! Странно, ведь не читал же Брэдбери Алексея Толстого, зато в детстве буквально упивался Берроузом, а у того кровь лилась рекой, все восхищались подвигами «настоящего мужчины» Джона Картера, а если и была принцесса-марсианка, то уж слишком кукольная, чтобы всерьез говорить о каких-то чувствах… Но и Брэдбери увидел все же на Марсе свою Аэлиту — Иллу.

Илла — само воплощение марсианского мира, красивого, как поэзия. Это мир изнеженно-хрупкой, почти бесплотной красоты, купающийся в музыке, застывший в самосозерцании на веки вечные. Мир грез и беспечности, и удивительно красивого, возведенного чуть ли не в эстетику, бездействия… Все недвижно-мраморное, серебряное и бронзовое — и подвижно-хрустальное, тонкое и изящное, как паутинка. Красивое — и неживое.

Не зря пришло в голову сравнение с паутиной, символом застоя и мертвенности. Разве не удивительно, что болезненно-чувствительная, как нерв, Илла, единственная, по-видимому, отзывчивая душа в этом мире — в нем же и чужая? Брэдбери даже не мазками, лишь едва заметным касанием кисти помечает: общество, достигшее покоя и умиротворенности (не это ли желанные гармония и совершенство?), полно и скрытой коросты — неверия, равнодушия, презрения ко всему непривычному, чужому.

Здесь стоит остановиться, это важный момент.

Уже в прологе намечена главная тема брэдбериевского «сказания о двух мирах»: потеря чувства удивительного, слепота, мешающая разглядеть в непривычном прекрасное, презрение ко всему, что идет вразрез со вбитыми в голову стереотипами, — все это страшные вирусы, которые могут привести цивилизацию к «летальному» исходу. Именно эти вирусы, а не прозаическая ветрянка, занесенная землянами, положили конец марсианской идиллии. А чуть позже подстерегут и землян-поселенцев; ведь надменно-презрительные слова мужа Иллы, марсианина, «ничего не может произойти, у нас все в порядке» автор тоже не высосал из пальца…

Трагически проходит первый контакт землян с Марсом, обитатели которого поначалу просто не желают признать существования чужих. Муж Иллы убивает землянина только потому, что тот — чужак, несущий с собой семена неуверенности и неопределенности в раз и навсегда заданный порядок вещей. Членов Второй экспедиции запирают в сумасшедший дом, а местный психиатр убьет их, так и не поверив, что они действительно существуют. Еще успеют марсиане, овладевшие искусством телепатии, усыпить подозрения членов Третьей экспедиции (да и как не поддаться «чарам»: летели в черт-те знает какую даль, на Марс, а села ракета на ухоженной лужайке, в двух шагах от щемяще-знакомого дома из детства…).

Все равно развязка неизбежна, и когда в июне 2001 года на Марс прибывает Четвертая экспедиция, она находит его пустым. Ни души — только мраморные берега каналов да опустевшие чудо-города, молчаливыми призраками глядящие из ночи.

Эта новелла — одна из поворотных вех «Хроник». Не только век меняется, меняется вся схема взаимоотношений Земли и Марса. Остался мир марсиан, вечный, словно впитавшийся в воздух и почву планеты. Как-то выдержит он столкновение с пришельцами из другого мира, сиюминутного и суетного?

Начиная с этого момента в книге властно звучит тема «американцев на Марсе». Именно американцев: «со второй волной надо было доставить людей иных стран, со своей речью, своими идеями. Но ракеты были американскими, и прилетели на них американцы». Никто, разумеется, в сороковые годы в Америке не мыслил себе космическое будущее иначе как американским, но не потому Брэдбери старательно подчеркивает национальную привязку своей истории. Подсознательно он понимал, что его Марс в такой же степени «Марс», что и Оклахома, Техас, вообще Дикий Запад в период освоения.

Американцы на Марсе — а значит, у себя дома. Так они всегда и везде вели себя: как дома. Развертывали бойкую коммерцию на развалинах исторических памятников. Беззастенчиво галдели там, где правила приличия требуют благоговейной тишины, оскверняли мраморные плиты, простоявшие нетронутыми столетья. И всегда, везде непреодолимо и упрямо переделывали все по-своему, даже и не попытавшись понять чужое.

Эти в поколениях сложившиеся «гены» панамериканизма, заставляющие на всю Вселенную смотреть сквозь звездно-полосатые фильтры, хорошо понимает один из героев книги Джефф Спендер, вступившийся — единственным из землян — за древнюю марсианскую культуру:

«Когда я был маленьким, родители взяли меня с собой в Мехико-сити. Никогда не забуду, как отец там держался — крикливо, чванно. Что до матери, то ей тамошние люди не понравились тем, что они-де редко умываются и кожа у них темная. Сестра — та вообще избегала с ними разговаривать… И я отлично представляю себе, что, попади отец и мать на Марс, они повели бы себя здесь точно так же. Средний американец от всего необычного нос воротит. Если нет чикагского клейма, значит, никуда не годится…»

Донкихотство Спендера, его попытка если и не отстоять Марс в неприкосновенности, то хотя бы отсрочить неизбежное вторжение, конечно, обречена на провал. Но и донкихоты нужны — одним тем, что подают пример. Спендер гибнет, однако остается капитан Уайлдер, а с ним — спендеровское сомнение.

Пока же ничего у Спендера не вышло, и — началось: