Питер Бигль - «Если», 1996 № 07 Страница 64

Русская литература располагает блистательным образцом научной пародии: в 1925 году вышла книжка «Парнас дыбом» с чрезвычайно яркими стилизациями Гомера и Данте, А. Блока и А. Белого… Три молодых харьковских филолога — Э. Паперная, А. Розенберг, А. Финкель — заставили многих гадать об авторстве. И по сей день эта книжка являет собой образец жанра.

Расскажу «мелкий случай из личной жизни». В апреле 1989 года я сочинил пародию на романы Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» и «35-й и другие годы». Пародию, как мне казалось, весьма и весьма дружескую. Прочел ее друзьям и отдал в «Литгазету», где она и «зависла», поскольку заместители главного редактора, почитав, решили, что неудобно пародировать прогрессивного писателя. Слух тем не менее разошелся, и вскоре до меня дошел отзыв жены писателя, Татьяны Марковны: пасквилянт… Действительно, неудобно, решил я. И попросил свою жену, в устах которой мое произведение должно было выглядеть мягче и невиннее, позвонить А. Н. Рыбакову и озвучить текст. Чтение состоялось; Рыбаковы слушали по параллельным телефонам. Татьяна Марковна от души хохотала. Анатолий же Наумович, дождавшись конца, горестно произнес: «На Толстого не писали пародий»…[18]

На самом деле на Толстого писали, и много, да еще сопровождали в журнале «Искра» оскорбительными карикатурами. «Матерый человечище» относился к этому терпимо, видя в таком внимании пародистов знак успеха. И был прав: невозможно пародировать никому не известного автора.

Модное слово «амбивалентность» как нельзя точнее описывает природу пародии. Это вещь сложная, обоюдоострая. Она бесспорно свидетельствует о популярности, но может и ранить. Сочинение пародий — азартное занятие, оно затягивает: текст можно шлифовать до бесконечности, делать тоньше, смешнее… У этого жанра масса поклонников, есть даже фанаты-собиратели. Например, работая над «Книгой о пародии» (М., «Советский писатель», 1989), я пользовался коллекциями двух инженеров: москвича Михаила Штемлера и нижегородца Алексея Кузнецова.

Пародия — концентрация литературности, говорил киевский литературовед Ю. Ивакин, это «литература в квадрате».

Одна читательница допытывалась у меня, может ли власть использовать этот жанр для борьбы с неугодными ей писателями. Думаю, что нет. Этот жанр критики — благородный способ сведения только литературных счетов. Сражения идут исключительно на поле эстетики. К тому же знаю по себе: пародия не может возникнуть в результате соцзаказа. Пишешь в двух случаях: либо в результате неприятия «первоисточника», либо от восторга. В этом неравнодушие, любовь, хотя любовь колкая, ироничная… Кстати, добрые намерения пародиста не всегда вызывают ответный восторг писателя (поэта). Думаю, я догадываюсь, в чем тут дело. Каждый художник хочет быть неподражаемым. Чем талантливее литератор, тем эффектнее обнажение приема: «Я плавал по Нилу, я видел Ирбит… Верзилу Вавилу бревном придавило, Вавила у виллы лежит». Это, разумеется, не Бальмонт, это блистательный пародист Александр Измайлов.

В начале 80-х я печатал в «Литгазете» серию пародий на наших литературоведов и критиков. В том числе на Игоря Золотусского, с которым мы — как бы помягче сказать? — придерживаемся очень разных позиций. Тема его книги «Тепло добра» у меня прозвучала в последней фразе: «Лично мне от литературы одного надо — добра. И побольше!» Где это потом только не цитировали… Отношения с Игорем Петровичем после этой публикации лучше не стали, взаимопонимание не пришло, но у меня, напротив, совершенно исчезло раздражение от его деятельности. Как говорил дед Каширин Алеше Пешкову перед поркой: «Высеку — прощу».

«Играют волны, ветер свищет, а мачта гнется и скрипит, а по ночам гуляет Сталин, но вреден север для меня». Это не пародия, а цитата из стихотворения поэта-постмодерниста Александра Еременко «Переделкино».

Лермонтов, Пушкин рядом с Пастернаком, Фединым (они и жили там по соседству)…

Центон — была такая игра в Средневековье, когда из строчек разных римских авторов составляли новое произведение. Подобная бытовая игра существовала и в России: «Однажды в студеную зимнюю пору сижу за решеткой в темнице сырой» и т. д.

Современная центонная поэзия (Д. А. Пригов, Тимур Кибиров и другие) просто не оставляет пространства для пародии: она сама сплошной коктейль из разных текстов, авторов, времен… Сфера пародийности, то, что Михаил Бахтин называл «чужим словом» а сегодня именуют «интертекстуальностью» (на мой взгляд, не очень удачно: между всеми текстами есть связь, есть «интер» хотя бы потому, что все написано одними и теми же словами), здесь чрезвычайно велика. Для меня, критика, исследующего современную литературу, такие сочинения значимы настолько, насколько глубокий диалог возникает между двумя планами. Вот «Ночная прогулка» того же Еременко, где он сталкивает Мандельштама и Межирова, рифмуя «Мы поедем с тобою на «А» и на «Б»… со строками из «Коммунисты, вперед!» «Вот уже еле слышно сказал комиссар: мы еще поглядим, кто скорее умрет…» Сквозь чужое слово пробивается новый смысл. Произведение напоминает палимпсест — пергамент, на котором поверх старого, смытого текста написан новый. Но нельзя бесконечно создавать палимпсесты.

В русской литературе, и в прозе, и в поэзии, сейчас много вторичности, она энергетически ослаблена. Постмодернизм — тому доказательство. Некоторые жанры только и выживают благодаря тому, что, пародируя себя, избавляются от штампов. Кстати, братья Стругацкие много лет «держали уровень» советской НФ, пародируя жанр в целом. В этом смысле показательно то, что происходит сегодня с антиутопией. После публикации в конце 80-х Оруэлла, Замятина, Хаксли, после того как Александр Кабаков обозначил некую точку в развитии жанра, «антиутопии» пошли косяком. Их теперь пишут литераторы коммунистической ориентации, рисуя «темное будущее» в тоске по «светлому прошлому», где остались их привилегии. Ношеное, бывшее в употреблении, служит конъюнктуре. Владимир Войнович поступил мудро, когда в книгу «Москва 2042» заложил пародирование приемов самой антиутопии. Он не занимается дешевыми пророчествами, нагнетанием ужаса, но играет — и блестяще. А Юрий Поляков… ну что можно сказать о сочинении, которое начинается «пророчеством», что Ельцин погубит страну? Пошло!

Повторюсь: пародия амбивалентна. Зло и добро, разрушение и созидательный процесс — одно целое. Кто-то из англоязычных литературоведов справедливо заметил, что это реакция «среднего» человека на эстетические крайности. И, конечно, отчасти, способ подведения итогов большого периода.