Яцек Дукай - Лёд Страница 65

— Эти три выпрямителя мы подключим к электрической сети Иркутска, нам надо обеспечить прохождение тока порядка сорока мегатемней; здесь у меня имеется почти километр изолированного кремнием кабеля на основе холода с высоким содержанием меди, а вон там — из того мы сделаем зажимы. Из вон того — теневую клетку. Посмотрим, какое давление они выдержат.

Он собирается пропускать через лютов теслектрический ток. Я-оно глянуло в открытый ящик. Кабель с присоединенным игольчатым стволом и неудобным спуском тянулся отсюда к бочонкообразной упаковке, в которой урчали невидимые устройства; точно такой же кабель выходил из другого отверстия, сворачиваясь слишком крупными витками в тот же самый ящик, где в опилках и тряпках лежали круглые сосуды, заполненные углем. Углем?

— Но ведь это же не стихия лютов?

— Их не сожжешь, не заморозишь, не разобьешь. Лишь то, что дает им жизнь, сможет эту же жизнь и отобрать. В Праге не было оказий для испытаний… Впрочем, мне не советовали заниматься изобретательской работой в Стране Лютов.

Я-оно коснулось края сосуда. Стекло было холодным, слегка покрытым инеем; влага прилипала к пальцам, пощипывала кожу.

— Так вы хотите их что… Высосать? Слить? Что? Теслектричество?

— Когда мы отправляемся в пустыню, то берем с собой запасы воды, ищем прохладу, строим защиту от жара, растягиваем тень. Когда же отправляемся в край арктических морозов, то выступаем в меховой одежде, надеваем теплые вещи, строим теплые убежища. Пришли люты — что они несут с собой? В чем их спасение на чужой земле? Надо отобрать это у них!

Я-оно подняло взгляд. Доктор Тесла проверял пломбы на ящиках — выпрямившись, держа левую руку за спиной, его белый пластрон отражался на сером металле треугольным пятном. В этом грязном полумраке трудно было что-либо сказать с уверенностью, но тени на фигуре ученого, под складками его костюма, в морщинках на лице — разве не вытекали они вновь из своего русла, словно разлившиеся реки? Не текли увертливыми ручейками, несмотря на свет и полутьму?

Еще более значащим было поведение седоволосого агента охраны. Скрытый в молчании, неподвижности и темноте, он стоял у Теслы за спиной, перемещаясь лишь тогда, когда серб переходил от ящика к ящику; постоянно вне поля его зрения, но всегда близко, словно мать, следящая за первыми шагами сына, словно санитар, опекающий больного — было что-то такое в фигуре Степана, в напряжении его рук.

— Зиму? Отобрать Зиму?

— Мороз, снег и лед — ну да, это первое, что бросается в глаза непосвященному. Чего вы там высматриваете?

— Госпожа Филипов сейчас следит за доктором в купе, правда? Наверное, вы тихонько пробрались сюда на завтрак.

— Завтрак?

— Вы питаетесь этой силой. Что находится в этих банках?

— Кристаллы соли, наполненные черной энергией праны, тьмечью[83]. В основном, это соли металлов из группы железа.

— Что?

— Я пробую различные методы аккумулирования теслектричества, ищу наиболее эффективные; вот тут у меня как раз аммиачно-железные квасцы. Что она вам наболтала?

— Что это сильнее вас.

Тесла присел на сосуде, опечатанном бумажкой с черепом.

— Если даже и так… — медленно произнес он, — если я к такому решению и пришел — чтобы поддаться — откуда уверенность, будто это плохое решение?

Я-оно в ужасе взмахнуло руками.

— Да, Господи, вы же сами мне рассказывали о борьбе с привычкой к азартным играм! И разве не ведома мне удавка этих невидимых пут? Известна! Так что можете привлечь свой собственный разум и мой!

Тесла поднял указательный палец.

— Bene, Бенедетто[84], подумай еще и вот о чем: есть привычки и хорошие. Вещи, действия, ассоциации, которым мы согласились отдаться в неволю. Взять хотя бы физиологические функции, pardon ту rudeness[85], если бы от этого зависела ваша жизнь, по собственной воле вы не могли бы наложить в штаны. Подумайте над тем, как вы говорите, как вы мыслите. И вот еще о чем: мы тем отличаемся от животных и людей, воспитанных животными, что определенных вещей никогда не сделаем, рука не поднимется, нот откажут слушаться, рот не откроется. Ведь каждой своей мыслью и действием я ежедневно демонстрирую, что являюсь всего лишь автоматом, реагирующим на внешние раздражители, которые, в свою очередь, действуют на чувства, я мыслю и действую в ответ на них. Очень немного помню в собственной жизни случаев, когда не мог бы вначале указать впечатления, которое спровоцировало движение, мысль или сон. Тем более, следует ценить всякий момент истинной свободы ума, это священное безумие разума! Но цивилизация — цивилизация это набор добродетельных привычек. К примеру, когда встаешь из-за стола при женщине — еще до того, как подумал, что необходимо встать. Не вы управляете этим вставанием — но вставание управляет вами.

— Встается.

— Встается. Именно так. Дитя в опасности — бросаешься на помощь ребенку. Когда нужно, говорится правда, когда нужно — говорится ложь. Моешься. Уважаешь старших. Не убиваешь. Собираетесь вы бороться с такими привычками? Такое возможно, от них можно освободиться, я знал таких людей. Well?

— Но какая привычка управляет нашим пониманием того, какие привычки хорошие, а какие — плохие?

Тесла усмехнулся; у серба была очень открытая, симпатичная, несколько робкая улыбка. Он подошел к открытому ящику, переключил концовки кабеля в отверстиях бочонкообразного сосуда, к свободной концовке длинного кабеля подключил зимназовый держатель и, вложив его в сосуд, зажал захваты на сером кристалле. Иголку-ствол он держал в другой руке, пальцы лежали на изоляции и на спуске.

В его взгляде была доброта. Я-оно прикусило ноготь.

— Выстрелит.

— Нет, я переключил на свободный сток.

— Мне не следовало бы…

Я-оно схватилось за зимназовую иглу. Никола Тесла потянул за спусковой курок. Потек теслектрический ток, тьмечь закипела в теле.

…И я-оно отпустило холодный металл.

— …отходит.

— Да, идем.

Я-оно пошатывалось. Доктор Тесла быстро отключил кабели, свернул их, забросил в ящик, опустил крышку. Двери вагона были отодвинуты, в них стоял молодой охранник. Я-оно мигало в полуденном солнце, разливавшим свои лучи над тюменским перроном. Проводники созывали пассажиров, локомотив посапывал. Под зимназовой часовой башней колыхалась деревянная табличка с криво намалеванными красной краской буквами: