Шелли Мэрри - Франкенштейн, или Современный Прометей. Последний человек. Страница 65

- Теперь он узнал обо мне! - восклицал я. - Узнает и еще!

В тюрьме я провел всего один день; к вечеру меня освободили, как мне было сказано, по приказанию самого графа. Это сбросило меня с возведенного мною самим пьедестала. "Он презирает меня, - подумал я, - но я покажу, что тоже презираю и кары его, и милости". На вторую ночь после моего освобождения я опять был пойман лесными сторожами, опять угодил в тюрьму и опять был выпущен; снова попался и снова оказался на свободе. Но я упорствовал и в четвертый раз вторгся в заповедник. Мое упорство бесило лесников больше, чем их господина. Им было приказано, если я вновь попадусь, привести меня к графу; такая терпимость, по их мнению, не годилась для моих преступлений. Один из них, тот, кто особенно усердно меня ловил, решил удовлетворить собственную злобу и проучить меня, прежде чем передавать высшим властям.

Луна в ту ночь зашла поздно; принятые мною особые предосторожности заняли много времени, и я с некоторым страхом увидел, что ночная тьма сменяется рассветом; я ползком пробирался среди папоротников и укрывался в подлеске; надо мной, словно назло, уже просыпались и пели птицы; утренний ветерок шевелил ветви, а мне повсюду чудились шаги. С бьющимся сердцем подполз я к ограде и уже ухватился за нее, чтобы одним прыжком оказаться в безопасности, но тут из засады выскочили два лесника. Один из них повалил меня наземь и приготовился жестоко отхлестать. В руках у меня был нож, который я глубоко вонзил в его поднятую правую руку; разъяренный рев раненого, проклятия, которые изрыгал его товарищ, и мои ответные, не менее злобные, разнеслись по лесу. Вставало утро, столь далекое в своей небесной красе от нашей грубой и шумной схватки. Я все еще бился со своим врагом, когда он крикнул:

- Вот и граф!

170

Последний человек

Я вырвался, задыхаясь, из богатырских объятий лесника. Злобно глядя на своих преследователей, я прижался спиною к дереву и решил защищаться до последнего. Одежда моя была изорвана и запятнана, так же как и руки, кровью раненного мною человека; в одной руке я держал убитых птиц - свою дорого доставшуюся добычу, в другой сжимал нож. Волосы мои спутались, на лице виднелись те же улики, что и на окровавленном ноже. Вид у меня был свирепый и дикий.

Рослый и мускулистый, я, вероятно, выглядел отпетым головорезом, каким на деле и был.

Когда объявили о графе, вся кипевшая во мне ненавистью кровь прилила к моему лицу. Я никогда прежде не видел графа и представлял его себе надменным юнцом, который если и заговорит со мною, то со всем высокомерием своего высокого положения. В ответ у меня готов был укор, которым я думал ужалить обидчика в самое сердце. Он приблизился, и моя ярость растаяла, словно развеянная ласковым ветерком: передо мной предстал хрупкий белокурый мальчик, чьи тонкие черты выражали лишь чувствительность и кротость; утреннее солнце золотило его шелковистые волосы и окружало сиянием улыбающееся лицо.

- Что такое? - крикнул он.

Лесники начали оправдываться, но он отстранил их, говоря:

- Вдвоем на одного, да и тот еще мальчик! Не стыдно ли вам?

Граф подошел ко мне.

- Лайонел Вернэ24, - сказал он, - такова ли должна быть наша первая встреча? Нам от рождения суждено стать друзьями. Пусть злая судьба разлучила нас, но ведь ты не отвергнешь дружбу, которую мы унаследовали и, надеюсь, сохраним?

Говоря это, он устремил на меня взгляд, который, казалось, читал в моей душе; мое одичалое, озлобленное сердце ощутило всю сладость этой доброты; его голос волновал, подобно нежной мелодии, и будил отзвуки, проникавшие до самых глубин моего существа. Я хотел ответить и благодарно принять предложенную дружбу, но грубому горцу недоставало нужных слов. Я протянул бы ему руку, но она была запятнана пролитой кровью. Адриан сжалился над моим замешательством.

- Пойдем со мной, - сказал он. - Мне многое надо тебе сказать. Мы пойдем ко мне. Ты ведь знаешь, кто я?

- Да! - воскликнул я. - Теперь я вас знаю и верю, что вы простите мои заблуждения... нет, преступления.

Адриан кротко улыбнулся. Сделав распоряжения лесникам, он взял меня за руку, и мы пошли в замок.

Нет, не высокое положение Адриана - после всего сказанного мною никто в этом не усомнится, - не высокое его положение покорило мое сердце и всего Том I. Глава вторая 171 меня подчинило ему. Не я один чувствовал его совершенства. Учтивость и душевная тонкость Адриана пленяли всех. Живой ум и деятельная благотворительность довершили победу. В столь юном возрасте он был весьма начитан и проникнут высокими истинами философии. Это придавало его речам неотразимую убедительность. Словно вдохновенный музыкант, он с непогрешимым искусством касался струн "духовной лиры"25, извлекал из нее божественную гармонию. Сама внешность Адриана была как бы неземной, тело казалось чересчур хрупким, чтобы вмещать несметные сокровища его души, которая у него господствовала над телом. "Тростинкой преградите путь"*'26 - и у него не хватило бы сил противиться; но очарование его улыбки способно было укротить голодного льва и могло заставить целый легион воинов сложить оружие к его ногам.

Я провел с ним весь день. Вначале он не стал говорить со мною о прошлом или касаться чего-либо в наших отношениях. Должно быть, он хотел внушить мне доверие и дать время собраться с мыслями. Он касался лишь общих предметов и сказал о них много такого, что прежде не приходило мне в голову. Мы сидели в его библиотеке; он говорил о мудрецах Древней Греции и о власти, какую они приобрели над умами людей одной лишь мудростью и благостью.

Комната была украшена бюстами многих из них, и он рассказывал мне о каждом.

Я все более покорялся ему; вся моя хваленая гордая сила подчинилась голубоглазому мальчику и его завораживающим речам. В ограде тщательно возделанных владений цивилизации, которые из моих диких джунглей казались мне неприступными, он отворил калитку. Я вступил туда, а вступив, почувствовал себя на родной почве.

Наступал вечер, и тогда он заговорил о прошлом.

- Тут я многое должен объяснить, - сказал он. - И ты, быть может, поможешь мне сократить мою повесть. Помнишь ли ты своего отца? Я не имел счастья его видеть, но имя его звучит среди самых первых моих воспоминаний. Оно обозначало для меня все, что есть в человеке доблестного и благородного. Не менее чем остротою ума, он отличался необычайной добротой, которую столь щедро изливал на друзей, что, увы, мало оставлял себе самому.

Ободренный этой похвалой, я в ответ на его расспросы рассказал все, что помнил о своем родителе; Адриан же объяснил обстоятельства, из-за которых письмо с завещанием моего отца осталось без ответа. Когда отец Адриана, тогдашний король Англии, почувствовал, что трон его шатается, он стал еще чаще сожалеть о друге своей юности, который мог бы ограждать его от гнева королевы и быть посредником между ним и парламентом. С тех пор как мой отец в роковую ночь своего поражения за игорным столом покинул Лондон, король не имел о нем вестей, а когда, спустя годы, попытался разыскать, все следы были * Пер. Б. Пастернака.