Владимир Аренев - Паломничество жонглера (фрагмент) Страница 68

Брат Виккел в самом деле оказался талантливым флейтистом: ухватил мелодию с первого же наигрыша, повторил почти идеально; к тому же, что немаловажно, не лез с расспросами.

Тойра со спокойным сердцем оставил его за игрой и присел рядом с кроватью Найденыша (точнее - рядом с кроватью Ог`Тарнека, которую тот уступил мальчику - и вот уже неделю спал на жесткой узкой скамье вопреки всяческим увещеваниям со стороны братьев-монахов).

- Ну-ка, - Тойра прикоснулся ко лбу мальчика.

Холодный. А ведь здешние врачеватели, как один, утверждают, что Найденыш болен лихорадкой - подхватил ее от частого сидения на голой земле, эта болезнь так и называется: "земляная лихорадка".

Коновалы деревенские!

"Хотя, откуда им знать", - урезонил самого себя Тойра. И Ог`Тарнек, каким бы мудрым ни был, не способен предусмотреть все на свете. Непосвященные всегда в свободное время убегают в Крапивные Коридоры, такие места есть в каждом монастыре, - и многие ли из ребят заболевали чем-то серьезнее обычной простуды? Да и тех монастырские врачеватели обычно ставят на ноги в два счета, у них этакие пациенты - вроде сезонных работ для земледельца.

Дело тут в ином.

Пододвигая к кровати низенький колченогий табуретец, Тойра вспомнил про рисунок - но не тот, что лежал на столе в соседней комнате, а другой, в его дорожном мешке, сложенный вчетверо и завернутый в тряпицу, чтобы не повредился в пути. На рисунке Жорэм, тогда еще никакой не Одноногий, сражается с тайнангинцами. Эту бумагу ветеран переслал ему с повелением немедленно явиться в монастырь.

И приписка снизу: "Вспомни Трескунчика".

Как будто Тойра мог забыть! В конце концов, тот бой, который так искусно изобразил Найденыш, оказался для Трескунчика последним; рана, полученная им, загноилась, начался жар, Трескунчик бредил... он так и не пришел в себя. А в бреду он кричал, захлебываясь собственным ужасом: "Не надо меня делить!"

Тойра, в то время - армейский исповедник, год спустя вернулся в Иншгурру и занялся поисками форэйасов.

Но главное: из всех, кто участвовал в том сражении у Гнутой Скалы (которая так четко изображена на рисунке!), умел рисовать - именно Трескунчик.

Он был форэйасом, но об этом не догадывался никто из его боевых товарищей, даже он сам - не догадывался. А когда заболел той проклятой лихорадкой - умер, хотя лечили Трескунчика не самые худшие врачеватели. Вот в чем дело: форэйас, начавший вспоминать, о том, что он только часть чего-то большего, рано или поздно умирает, человеческое сознание оказывается не в состоянии "переварить" воспоминания Преданного Забвению вот какой невеселый каламбур получается.

Подобное происходило не только с Трескунчиком; вдоволь настранствовавшись по Иншгурре, Тойра узнал еще о двух случаях "лихорадки". С тем же исходом.

Вот только потерять Найденыша он не имеет права! Теперь, когда знает о Носителях едва ли не больше любого другого человека в Отсеченном, когда начинает догадываться, что делать - и с Носителями, и с Лабиринтом, теперь нельзя ошибаться. Искать следующее воплощение форэйаса, бывшего когда-то Трескунчиком, возможно, придется слишком долго. Даже учитывая то, что с некоторых пор Тойра начал догадываться: вопреки легендам, Носители заново воплощаются в Ллаургине примерно в одних и тех же местах. Таких точек должно быть семь, он вычислил пока только три. Одна из них Тайдонский округ, оттуда родом был Трескунчик, там же Тойра нашел мальчика, который сейчас безжизненно лежит на постели Ог`Тарнека.

- Не надо меня делить!

Из-за занавески, отделяющей спальню отца настоятеля от его же гостиной, доносится игра флейты - негромкая, баюкающая, умиротворенная.

И резкий, властный ритм, который Тойра начинает отстукивать на крышке махонькой тумбочки рядом с изголовьем кровати, кажется неуместным. Позванивает металлическая кружка, подпрыгивают священные статуэтки зверобогов - Тойра прерывает на мгновение стук, чтобы поставить кружку на пол и смести фигурки туда же; потом продолжает. Флейта за занавеской вздрагивает, но по-прежнему играет свое.

Тойра улыбается ("Молодец монах!") и принимается вплетать в рваный ритм стучанья слова - строчка за строчкой, куплет за куплетом.

- Яд из крови, яд из раны, яд из сердца

прочь!

Я не скрою, это страшно, если в двери

ночь;

если стонет, если молит, если шепчет:

"Дай!"

но не стоит верить волнам. Жертвою

не стань!

Он придумывает их на ходу, увязывая одно слово с другим, как вяжет теплые носки любимому внуку бабушка: стежки ложатся ровно, хотя где-то, возможно, нитка растрепалась, а где-то, может, стоило бы уложить другой стежок, чтобы получилось тоньше, красивее. Но Тойре не до красивостей, в жесткий ритм он вплетает смысл, который должен просочиться через вязкую пелену Найденышевого беспамятства.

- Море вечно, ночь безбрежна, в небе

вой зверей.

Ветер вещий веет-бредит: "Внемли

мне скорей!

Знаешь, мальчик, ты игрушка, подчинись,

смирись.

Нет - сломаем! Нет - разрушим! Спину гни,

молись!"

Ты не слушай, правда лжива.

Ночи - дверь закрой.

Знаешь, лучше расскажи-ка,

как ты жил, герой.

Слушай душу, верь лишь сердцу,

остальное - прах!

Жар ли, стужа, - есть спасенье

в отблесках костра.

Тойра почти кричит - и он видит, как губы мальчика начинают подрагивать, как трепещут крыльями мотылька веки.

"Давай, Трескунчик, давай! Держись! Возвращайся!"

Коль сияешь - так и будешь

ты сиять вовек.

Если знаешь - не забудешь,

что ты - человек.

Яд из крови, яд из раны, яд из сердца

вон!

Путь не пройден: горе ль? радость?

этот выбор - твой!

Удар ладони - громкий, как будто Тойра забивает последний гвоздь в дверь, в которую стучится ночь из выговора.

Всё. Теперь остается только ждать. Брат Виккел будет играть столько, сколько сможет, потом его сменит Тойра... еще кого-нибудь найдут - и так до тех пор, пока Найденыш (именно Найденыш, а не живущий в нем форэйас!), поддетый на крючок мелодии, не вынырнет сюда, в то, что люди называют реальностью.

И если это произойдет, Тойра постарается, чтобы мальчик никогда не вспомнил о том, что привиделось ему в бреду, никогда в сознание Найденыша не проберутся воспоминания Носителя.

...Разве только иногда, в снах, которые, просыпаясь, он будет помнить весьма и весьма смутно.

Тойра наклоняется и подбирает с пола разбросанные статуэтки Сатьякала, ссыпает их на тумбочку. Туда же ставит кружку.

Вглядывается в бледное лицо, кажется, начинающее чуть розоветь - хотя, конечно, это самообман: изменения, даже если они начались, не могут проявиться так скоро.

И все-таки.