Ярослав Вейс - День на Каллисто. Сборник научно-фантастических произведений Страница 69

Однако он был одинок не только среди людей, но и среди растений.

В начале лета, когда пришла пора снова заботиться о плодах, силы профессора Кесслера иссякли. «Я не мог даже пить, так мне было плохо», — вспоминал он это тяжкое время.

Экономка, время от времени поливавшая яблоню, с грустью останавливалась перед ней.

Дерево увядало.

Сначала поникли листья.

Потом они пожелтели и стали опадать.

Одной летней ночью профессор Кесслер прощался с жизнью. Страстно вглядывался он в темное небо, то самое небо, которое, любил, будучи человеком и став деревом.

Он знал, что скоро умрет.

В его теле появилась такая же слабость, как много лет назад, когда он болел воспалением легких.

Им овладела апатия.

Он хотел только одного: испытывать хоть какое-нибудь желание.

Профессор Кесслер умолк, подойдя в своем рассказе к тому моменту, когда однажды ночью, стоя с распростертыми ветвями-руками, он взывал к небу и не ощущал ничего, кроме ветра.

Сказав это, он тихонько заметил, что, наверное, со стороны все это слишком мало похоже на правду и просто смешно. Стараясь его успокоить, я стал заверять, что всей душой сочувствую несчастному дереву, вернее профессору Кесслеру. Он же, покачав головой, заметил, что, видно, такова его судьба.

С минуту он молчал, но потом, осторожно подыскивая слова, все-таки продолжил свой рассказ.

Он пытался описать последние минуты жизни умирающего дерева. Говорил о жажде и голоде, мучивших его. Им владели противоречивые чувства. Как дерево, он страстно, безумно хотел жить. Как человек, он устал, измучился от противоестественности своего существования. Ему более не хотелось продолжать эту ненормальную жизнь…

Во всем стволе, или теле, как повторял профессор Кесслер, он ощущал какое-то онемение, как уже было прошлым летом, когда экономка не поливала его. Но теперь в отличие от прошлого он был так хорошо полит, что чувствовал, как вода давит на его корни и он медленно проваливается в мягкую пропасть, падает все ниже и ниже, хотя и не двигаясь с места… Он не мог сказать, сколько длилось его падение, продолжалось ли оно часы или недели. Он потерял сознание.

Первое, что он увидел, придя в себя, было небо. Он смотрел на это раскаленное летнее небо с привычным безразличием. Он взирал на него так, как делал это на протяжении долгих месяцев, когда бездумно глядел на облака, медленно, почти незаметно скользящие по необозримой поверхности.

А потом взгляд его упал на лейку. К нему, тяжело дыша, приближалась заботливая экономка.

Профессора Кесслера удивило, что он по-прежнему испытывает жажду и с нетерпением ожидает воду.

Он слышал тяжелые шаги грузной экономки.

Ближе.

Ближе.

— Боже! — воскликнула экономка, опустив лейку.

«Она узнала меня», — сказал себе профессор Кесслер и представил, какой переполох вызовет его появление в университете; он уже видел толпы студентов и любопытных, обожающих скандалы. «Но как она узнала меня? Видимо, я не утратил человеческого облика. Не похож на пугало?»

Облачко медленно скользнуло по бескрайним небесным просторам.

«Почему же она не поливает меня?» — недоумевал профессор Кесслер.

Вдруг он ощутил, как ее полные руки поднимают его. Он едва сдерживал крик, потому что не мог понять, что с ним происходит. Только некоторое время спустя до него дошло, что он человек. Он более не дерево.

Напившись из лейки, он позволил довести себя до дачи. До самого вечера он старался привыкнуть к тому, что у него нет веток, нет ствола, нет корней…

Утром профессор проснулся в своей постели.

И зарыдал от счастья.

А теперь настала моя очередь кое-что пояснить, хотя мое объяснение может показаться довольно несуразным. Все дело в том, что дерево отказалось от профессора Кесслера. Стремясь выжить, оно отторгло от себя чуждый элемент, не принадлежащий растительному миру. Если допустить, что все рассказанное — не плод фантазии профессора, возможно, толкование происшедшего вполне приемлемо.

Любопытными оказались и последствия превращения профессора Кесслера. Не прошло и месяца, как он уже был помолвлен с племянницей экономки. Осенью сыграли свадьбу. Говорят, с тех пор профессора Кесслера будто подменили. Утверждают также, что он часто задумывался: не превратись он в дерево, никогда бы ему не понять всей прелести окружающего мира.

Мы, знающие профессора как большого гурмана, знатока вин и красивых женщин, с удовольствием проводим с ним время. Каждое лето он приезжает на дачу и проводит здесь несколько недель. Один. Свой досуг он посвящает садоводству.

Позднее к нему приезжают дети и внуки.

Один из них как раз бегает сейчас по саду. Вот он останавливается возле большой старой яблони, что стоит на склоне. У нее самые вкусные яблоки.

Несколько таких яблок — подарок профессора — лежат передо мной, одно из них я ем, заканчивая удивительную историю профессора Кесслера.

Разве путь в мир реального не ведет через фантастику?

Ладислав Салаи{*}.

Летающий поезд{20}

(перевод И. Герчиковой)

Многоуважаемая редакция!

Возможно, вас заинтересует то, что я вам сейчас напишу. Если встретятся орфографические ошибки, не обращайте внимания, писем я не писал много лет. Но вчера произошло такое удивительное событие, что я тут же сел к столу в нашей конторе и стал строчить это письмо. Дело ваше, опубликуете вы его или нет.

Работаю я помощником машиниста в локомотивном депо Ческе-Будеёвице. Вчера смена у нас началась в 18.00. Мне выпало вести пассажирский поезд в Прагу. Не очень-то мне хотелось в этот раз ехать, но, делать нечего, раз нужно — значит, нужно.

Машиниста этого поезда зовут Карел Влк. Надо мне вам его описать, ведь, собственно, он все и натворил. Карел высокий толстый мужчина лет тридцати пяти. Он носит бородку, чтоб выглядеть поинтеллигентнее. Мне он всегда казался странным: едешь с ним и трясешься — вот-вот случится что-нибудь.

Мы опаздывали на десять минут: растяпа сцепщик забыл подтянуть винты и включить отопительную систему, потом доказывал — это, мол, обязанности истопников.

Половину пути все шло нормально. Правда, когда мы приближались к станции Гержманички, Карел Влк стал проявлять первые признаки беспокойства.

— Надоело мне все это, — обратился он ко мне, хмурый как туча. — Ездишь туда и обратно, Будеёвице-Прага, Будеёвице-Прага. Эх, взять бы да бросить все!

— Не дури, Карел! — говорю я ему. — Коли тебе это надоело, перейди на другую линию.