Сергей Гомонов - Послания себе (Книга 3) Страница 69

Танрэй никогда еще не была так далека, как сейчас, от "зари, свет которой отливал на стенах белоснежных шаров зданий", от нежных песенок над гулившим младенцем, от потерянной и успешно позабытой родины. Иногда ностальгическая тоска охватывала и ее, но женщина предпочитала держать ее при себе и не делиться чувствами ни с кем. Никогда еще она не была так одинока, как теперь...

И она жила так, как хотела, лишь иногда с удивлением вслушиваясь в песнопения собственного народа, в их сказки, всматриваясь в храмовые изображения, вытесанные из гранита и базальта, и что-то скользило в уме: "О чем это? Где я это слышала? Как это знакомо"... Слушал их и маленький Кор, Коремхеб, как его называли здесь, и он тоже думал: "О чем это?! Где и когда я это мог услышать?!". И душа его рвалась прочь из тесных стен огромного дома-дворца к звездам, на поиски затерявшихся в песках ответа. Сны, давно покинувшие отца и мать, прибились к нему, как прибивается к берегу лодка, потрепанная штормом, потерявшая гребцов...

Колесницы царя и царицы встретились у входа в храм Трех Путников. С Алом была и вся его свита, и верный полководец Тантори, отяжелевший за эти годы и еще более отягощенный сиявшими доспехами.

Царь ступил на землю и, соблюдая этикет, взял за руки жену, с которой не виделся несколько Селенио подряд. Только глазам было позволено поприветствовать друг друга по-человечески.

- Мы направляемся в Тизэ, Танрэй, - довольно громко, чтобы слышали подданные, произнес Ал. - С севера, из-за моря к нам прибыли гости. Мне доложили, что это наши соотечественники, и потому мы сейчас же встретим их...

Танрэй покорно склонилась перед ним - опять же повинуясь предписанию дворцового этикета. Ал провел рукой по волнистой черной бородке, с достоинством поднял голову и шагнул в свою колесницу.

Танрэй совсем не хотелось встречаться с бывшими земляками. Их появление неминуемо разбудит и воскресит ненужные воспоминания, а ей неплохо жилось и без них... Но она беспрекословно села на свое место и двинулась вслед за колесницей мужа. Они с Алом уже давно несколько отдалились друг от друга. Может быть, виной тому был жесткий этикет, который ввел он сам, став отчего-то жутким недотрогой. Ала раздражал даже малейший намек на обнажение души перед кем-то. Он дозволял танцы, где плясуньи раздевались догола и были осыпаемы золотом, он не запрещал никаких телесных связей между кем бы то ни было, но душа... Слова "я чувствую", "я люблю", "я надеюсь и мечтаю" были едва ли не под запретом.

Изредка Ал все же приходил в покои жены, как в былые времена усаживался у ее ног, клал темноволосую голову ей на колени, заглядывал в глаза. А потом, испив из источника, уходил прочь, не спрашивая ее ни о чем и не говоря ни единого слова нежности.

Теперь Танрэй это уже не трогало. Когда телесное становится достоянием всех, оно утрачивает сладость, изюминка интимности начинает горчить и надоедать. Танрэй иногда даже радовалась, что мужа подолгу не бывает с нею рядом. Что они делали бы, ежедневно встречаясь в пределах одного дома и не в силах поделиться друг с другом сокровенным? Тем более, что душа ее не интересовала Ала нисколько.

В свою очередь ее не беспокоили его многочисленные связи с какими-то девицами, о которых она предпочитала не знать, ибо если это доходило до нее, Танрэй приходилось избавляться от них, навсегда изгоняя ни в чем не повинных девчонок из страны Ин. За это ее уважали, считая такие действия верхом мудрости и справедливости. Царица старалась не задумываться о судьбе своих жертв, ведь у них не было выбора: откажи они возжелавшему их правителю, их постигла бы точно такая же участь, если не хуже. Но Танрэй была пока еще умна, и понимала, что будучи царицей она является рабыней в большей степени, чем самая низкородная служанка в ее доме. Простые смертные были куда свободнее нее: они не подчинялись такой массе условностей. А ведь все это выдумал ее некогда любимый супруг... Он сотворил эту страну и желал оставаться в ней господином до конца своих дней и, быть может, даже дольше...

Приехавших в Тизэ гостей было немного - всего пятеро, и своим видом они больше напоминали бродяг, нежели представителей некогда великих ори. Танрэй узнала одного из них и вздрогнула. Стоявший с понуро опущенной повинной головой, оборванный и тощий, Тессетен всем своим видом словно говорил ей: "Ну вот, видишь, чего я добился своим мятежом, сестренка"... Его было жаль, как и того красивого юношу, что стоял по правую руку от него в такой же нищенской хламиде. Царица взглянула на мужа и прочла в его глазах то же самое, что, наверное, хранил и ее взгляд: презрение и мстительное удовлетворение. Ей стало страшно, и она отвернулась.

Их даже не переодели, так и держали на площади у храма, на солнцепеке, словно выставив на посмешище толпы. Зеваки то жалели несчастных, то почти в открытую, с молчаливого одобрения царя, потешались над их жалким положением. Лишь раз в глазах юноши, спутника Тессетена, мелькнула молния, и ее заметила только царица. Заметила и обомлела. Рой мыслей закрутился в голове, а где-то в стороне зазвучал голос мужа, с деланным гневом спросившего управляющего городом Тизэ:

- Что происходит?! Почему вы держите их здесь, эй, как вас там?!

Городская стража склонилась перед правителем, а управляющий ответил:

- Царь мой, они сами так пожелали...

Ал перевел взгляд на Тессетена:

- Сетен, в чем дело?! Ты пренебрегаешь нашим гостеприимством?!

Толпа, любившая своего правителя и видевшая в каждом его движении поступок бога, возмущенно загудела. Сетен коряво опустился на одно колено:

- О, великий царь! - и только Танрэй уловила в его тоне оттенок иронии - но да куда уж Тессетен без желчи?! - Упаси меня мать-Природа пренебречь тобой и твоим радушием... Я должен был покаяться за свой безответственный поступок десятилетней давности. Ты не поверишь, но мы все, - он оглянулся на своих спутников, - прошли через такое, что от нас прежних мало что осталось. Ты, я погляжу, тоже немало изменился... Здравствуй и ты, солнцеподобная сест... царица!

Танрэй холодно кивнула, взирая на него сверху вниз. Как он безобразен и жалок! О, она, оказывается, ничего не забыла - ни того, как они с его покойной женой издевались над нею перед полетом на Рэйсатру, ни того, как домогались потом, в Кула-Ори, ни того, как предательски Сетен покинул их среди пустыни, забрав с собой лучших воинов каравана! И последнее злило ее паче всего. Что, экономист, получил ты свое? Кто оказался более ненужным на этом свете - вы с Ормоной, которую прибрала к рукам смерть, а теперь вместе с тобой обрекла на нищенское существование жизнь, или я, которая шла до конца через все преграды, не страшась ничего и ни перед кем не задирая носа?! Получил, трухлявый пень?..