Святослав Логинов - Лес господина Графа Страница 7

Не дождавшись ответа, Золица продолжала:

– Вон туда укладывают дрова, шатром… поджигают, это огневик делает, и, когда разгорится, торфом засыпают. Снизу – поддув, чтобы дрова сразу не погасли, а тлели помалу. Потом тушат, а когда яма остынет, разгребают. Уголь особо, а золу особо – на поташ. Самое трудное в этом деле – остудить яму вовремя и как следует. Не дожжёшь – головни останутся – куда их? Пережжёшь – угля не получишь. Этим пепельник занимается. Если у ямы настоящий пепельник стоит, уголь всегда получается. Лёгкий, звонкий, крупный… благодать, а не уголь. Только настоящих пепельников – раз-два и обчёлся, это же талант надо иметь! Но я уверена, у тебя получится.

«Ого! Хороши у них планы!» – ван Гариц не выдержал, выдал себя удивлённым взглядом.

– Да я серьёзно! – воскликнула Золица. – Ты на себя посмотри, ты же прирождённый пепельник! Ну не жёг прежде уголь, и что с того? Все когда-нибудь начинают. Сначала, конечно, придётся на подсобных работах: дрова колоть и укладывать, золу выгребать. Думаешь, я не выгребала? – да вот этими самыми руками: таскано-перетаскано. Зато потом пепельником станешь не по названию, а по призванию. Я думаю, тебя сама судьба сюда привела. Хороших огневиков тоже немного, но пепельники важнее. Разжечь огонь не так сложно, а пепельник гасит огонь, когда сочтёт, что уголь готов.

– Ты всерьёз полагаешь, что можешь заставить благородного графа заниматься рабским трудом? – саркастически поинтересовался ван Гариц.

– Мы свободные люди! Какой может быть рабский труд?

– Труд бывает либо ратный, либо рабский, – отрезал ван Гариц.

Он повернулся и решительно направился к балагану.

– Да никто ж тебя не неволит! – с обидой крикнула вслед Золица. – Я ж хотела как лучше!

Это правда. Люди всегда хотят «как лучше». Для себя самих.

Золица не прошла за ним в балаган, и ван Гариц сумел осмотреть своё временное жилище. Прежде всего, на столе он обнаружил фляги и охотничьи ножи, которые никак не ожидал увидеть. Такие вещи у пленных отбирают в первую очередь, а если и оставляют на виду, то желая спровоцировать пленников на побег или сопротивление, чтобы потом иметь формальное право жестоко покарать. Вот только охраны, достаточной, чтобы удержать его в заключении, ван Гариц не видел. В соседнем балагане, насколько Гариц мог судить, кроме Золицы обитало ещё три человека: два медлительных тяжеловесных мужика, черноволосых, со смоляными бородами и хмурыми взглядами, и старуха кухарка, а быть может, и лекарка по совместительству. Во всяком случае, именно она возилась с котелками, очень похожими на тот, в котором приносился целебный отвар. Мужики, конечно, были здоровенные, на медвежьей ухватке любой из них играючи переборол бы ван Гарица. Такие голиафы по деревням считаются непобедимыми, но на самом деле биться они не умеют и никакой опасности не представляют. Настоящих охотников, следопытов, стрелков ван Гариц не видел. Впрочем, охотник на то и охотник, чтобы в лесу его посторонний взгляд не замечал.

Вахмистр Павий уже пришёл в чувство, хотя покуда не мог подняться с постели.

– Знаешь, какие у здешних мужиков планы в отношении нас? – спросил ван Гариц и, не дожидаясь ответа, сообщил: – Нас хотят обратить в рабство, мне, во всяком случае, уже определено место при углежогных ямах.

– Сбежим, – одышливо ответил вахмистр. – Или его светлость ван Мурьен выручит. Думаю, за подмогой уже послано.

Ван Гариц с сомнением пожал плечами и вышел на улицу, чтобы ещё раз оглядеть местность и прикинуть планы побега. На дядюшку он не слишком рассчитывал, ван Мурьен был трусоват, а прошедший пал должен был напугать его до полусмерти. Убегать один ван Гариц тоже не собирался, и не потому, что жалел Павия – жизнь солдата в такой ситуации стоит немного – а просто Павий много лучше ван Гарица ориентировался в лесу. Утечь вдвоём было больше шансов.

Под вечер на заимке объявилось два гостя. Один чёрный угольщик, точная копия тех двоих, что караулили пленников, а второй белобрысый парень с жёваным невыразительным лицом. Обычно таких просто не замечают, и здесь внешность его бросалась в глаза только из-за контраста с чёрными волосами и угольными глазами прочего мужичья.

Белобрысого подвели к ван Гарицу, и Золица гордо сообщила:

– Это Стан, мой жених и самый лучший пепельник на промыслах. Стан, погляди, ведь этот человек прирождённый пепельник, правда? Он ещё нас обоих за пояс заткнёт.

Стан скользнул рыбьим взглядом по лицу ван Гарица и произнёс безо всякого энтузиазма:

– Ну, пепельник. А учить его не поздно? Время-то упущено.

– Учиться никогда не поздно, – убеждённо объявила Золица. – А вообще, конечно, подождём, что дед скажет. Уж он-то знает лучше.

– И с чего вы решили, что я… этот самый пепельник? – поинтересовался Гариц, которому очень не нравилось, что его внешность обсуждают словно конские стати на торгах.

– Так это же видно! Ну… вот у тебя дома зеркало есть? Ты в зеркало смотрелся когда-нибудь?

Это были два очень разные вопроса. Разумеется, зеркала в графском замке висели едва ли не в каждом парадном зале, ибо привозились из дальних стран и стоили дорого, но повешены они были так, чтобы его светлость даже случайно не отразился в них. Именно через зеркало наводится самая вредная порча, и вообще, смотреться в зеркало – грех, поскольку из-за стекла на тебя смотрит потусторонний мир. Даже во время учёбы за границей ван Гариц избегал волшебных стёкол, стараясь отвернуться и не глядеть. За внешностью господина обязаны следить слуги, а если сам господин хочет поглядеть на себя, у него есть придворный живописец, который с завидной регулярностью пишет графские парсуны.

Золица тем временем добыла из поясной сумки отполированное серебряное зеркальце и протянула его графу. Отворачиваться и не брать зеркало после собственного вопроса значило признаться в боязни, ван Гариц принял серебряный кругляш и, едва ли не впервые в жизни, принялся рассматривать собственное лицо.

Что ж, придворный живописец был талантлив, внешность передана верно. Есть только одно отличие: с парадных портретов глядели чёрные глаза под соболиными бровями, а на самом деле глаза оказались серыми, и брови вовсе не такими чёрными, как старался представить портретист. И главное – ресницы: длинные, густые, словно у девушки, тёмно-пепельного цвета. Воину такие ресницы даже иметь неприлично, неудивительно, что художник решил немного подправить природу. А ведь было мерзавцу сказано: писать в полном соответствии с натурой. Значит, будет переписывать; потомки должны знать, каким был истинный образ владыки.

И всё-таки, ресницы… У деревенской девки они точь-в-точь такие же. Поневоле начнёшь думать всякое. Уж не согрешил ли покойный папаня с кем-нибудь из местных красоток семнадцать лет назад, когда жёг Огнёво, пытаясь выколотить недоимки? Потому и не смог ван Гариц повесить Золицу, что сердцем угадал в ней бастардочку, единородную сестру… А теперь новоявленная сестрёнка платит ему той же великодушной благодарностью, предлагая почётное место возле угольной ямы. Это было бы смешно, если бы не было серьёзно.