Леонид Панасенко - С той поры, как ветер слушает нас Страница 7

— Ты плохо кончишь, Бродяга. Вы слишком разные. Ты забываешь, что ты стихия. Ты веками крутишься среди людей и невольно начинаешь уподобляться им. Ничего доброго из этого не получится… — Вулкан помолчал, затем добавил: — Возле меня раньше жило несколько тысяч человек. Теперь осталось триста. Остальных я разогнал своим ворчанием и нисколько об этом не жалею. Их бессмысленная суета раздражает меня. Что это за разум, который горит в лучшем случае полета лет? Искра, а не огонь.

— Ты сам говорил: мы разные. И все-таки именно они — хозяева планеты. Они тем и прекрасны, что за такую крохотную жизнь так много успевают. Я Смерч, но они живут быстрее меня.

— Ты прилетел за советом?

— Нет. Поделиться радостью.

Они на некоторое время замолчали, и никому из людей, опасливо поглядывающих на огромную тучу, которую вдруг пригнало к их острову, и в голову не могло прийти, что сейчас о них говорит сама природа.

— У меня неплохо развито воображение, — наконец сказал Стромболи. Вулкан старался не проявлять свои эмоции, но Смерч чувствовал, что он волнуется. — Когда сидишь в горе, как джинн в бутылке, то тебе только и остается — воображать. Так вот. Я не знаю, что такое любовь, однако, как-то пытался представить себе эту штуковину…

— Ты? — удивился Смерч.

— Нет в мире таких вещей, о которых бы я не думал. Кроме того, давным-давно случилась смешная история… Я тогда еще берег свои склоны чего только не росло на них. И люди, хотя и побаивались меня, не обходили эти леса — охотились, собирали дикие фрукты. Как-то возле старого русла, по которому обычно шел лавовый поток, устроилась парочка влюбленных. Именно в тот вечер я ожидал извержения — давление магмы достигло критического предела. Эти голубки ворковали всю ночь напролет, а я, старый дурень, слушал их любовные бредни и из последних сил сдерживал в себе магму — они бы сгорели живьем, начни я избавляться от излишков базальтового расплава. Утром я не выдержал: слегка рыкнул, тряхнул землю. И тут мужчина, который всю ночь клялся женщине в вечной любви, бросил ее на произвол судьбы и удрал. Он так быстро бежал, что чуть не разбился на горной тропе…

— Ты говорил, что пробовал представить себе и это чувство, — перебил Стромболи Смерч.

— Пробовал, — ответил вулкан. — Это все несерьезно. Чувства требуют проявлений. Ну а что я могу? Забросить все свои «бомбы» на Луну? Отлить из магмы корону? Бред. Да и кого, кого мне любить? Разве что воду, которая меня окружает? Я пробовал. Она, увы, шипит и испаряется.

— И все же? Что бы ты сделал, если бы полюбил?

— Не знаю. — Стромболи задумался. — Наверно, взорвался бы от радости.

— Какой ты большой, старый и глупый, — ласково сказал Смерч. — Мне пора улетать. Ночью воздух тяжелее — не хочется тащиться до утра.

Они наскоро обменялись информацией, как делали много раз раньше, и Смерч попрощался с приятелем.

— Береги себя, — попросил Стромболи, когда их ауры начали разъединяться. — Нас мало. Мы очень одиноки и нужны друг другу. Нельзя, чтобы в мире остались одни слепые и неуправляемые стихии…

Смерч уносился на юго-запад.

Вскоре его догнало раскатистое погромыхивание.

Над кратером Стромболи стоял столб дыма, сверкали языки пламени. Старик то ли расстроился, то ли салютовал таким образом безумной затее своего ветреного друга.

Они допили сок, и репортер ушел.

Не успела Мария прочесть несколько страниц, как заявился Маленький Рафаэль.

— Извини, если помешал тебе, — сказал он, заметив возле шезлонга книгу и пустую бутылку. — У тебя нет телефона, а я беспокоюсь… Как ты себя чувствуешь?

— Узнаешь завтра из местной курортной газеты. — Мария вновь села в шезлонг и решила до обеда больше не подниматься ни под каким предлогом. Мне два часа морочил голову один дохленький корреспондент, Только что ушел.

— Представляю, что ты ему наболтала, — обеспокоенно заметил Маленький Рафаэль.

— Да уж! — улыбнулась Мария. — Интервью должно получиться на славу. Я ему даже название подсказала: «Верхом на урагане, или Соперница Пекоса Билла». Ну как, классно?

— Ты неисправимая фантазерка…

Маленький Рафаэль снял соломенное сомбреро и снова стал чем-то похож на директора школы, в которой работала Мария. Такие же ранние залысины, стремление держаться и говорить солидно, что при небольшом росте всегда выглядит несколько комично.

«Господи, — вздохнула Мария. — Это же надо! Весь год собирать деньги на „шикарный отпуск“ и в результате вновь оказаться под надзором…»

— Раф, — обратилась она. — Скажи мне честно: тебя в самом деле пригласил потренироваться местный авиаклуб, или ты притащился сюда из-за меня?

Маленький Рафаэль опять надел сомбреро, сделал обиженное лицо.

— Ты плохо обращаешься с друзьями, — заявил он. — Ты не любишь меня. Но ведь можно просто дружить, уважать друг друга.

Мария засмеялась.

— Насчет дружбы ты с моими учениками поговори, когда вернемся в город. Они у меня детки грамотные. Даже чересчур. Что касается любви… Репортер тоже спрашивал, как я отношусь к этому великому чувству.

— И что ты ему ответила?

— Рассказала анекдот из французской жизни. Знаешь, когда внучка допытывается у бабушки, что такое любовь. Бабушка долго отмалчивается, затем вздыхает и говорит: «Не знаю. Это все русские придумали… Чтоб не платить».

Маленький Рафаэль засмеялся, присел на край бассейна — точно туда, где перед этим сидел репортер.

— Я собираюсь заехать в «Пиццерию», — сказал он. — Пообедаешь со мной?

— Нет. Я устала и хочу наконец отдохнуть, — ответила Мария. — И вообще: оставьте меня в покое. Смерч меня вдоль берега таскает, ты — по ресторанам. Надоело.

— А что ты делаешь завтра?

— Не знаю, — честно сказала Мария. — Если я по тебе соскучусь, то позвоню вечером в гостиницу.

— Хорошо, — обрадовался Маленький Рафаэль. Если женщина тебе хоть что-нибудь обещает, это уже половина успеха.

Он уехал, и Мария вновь взяла в руки книгу. Посидела над ней и… отложила. Чужая жизнь не шла на душу.

Чем бы она ни занималась, память то и дело возвращала ее в палату, к разговору со Смерчем. А что, если все это ей показалось? Мало ли какие сдвиги бывают у людей после шока? Да нет… У нее был ясный разум, она хорошо себя чувствовала. Да и весь разговор — разве такое придумаешь?

И все же внутреннее беспокойство, какое-то томление не оставляли ее.

«Смерч… Он сказал… Нет, это она ему сказала — на косе. Увидимся, мол, на косе. Он еще просил не рассказывать о нем людям… Черти принесли этого корреспондента. Впрочем, ничего такого она ему не выболтала. Ее намерение „приручить“ Смерч все воспримут как метафору, выходку глупой девчонки. Плевать! Она всегда была такой, какая есть, и не станет ни под кого подстраиваться!»