Александр Плонский - Будни и мечты профессора Плотникова (сборник) Страница 7

— Я была тебе хорошей женой, Коля, — чужим, мелодичным голосом сказала она молоденькому солдату в гимнастерке старого образца, — но как это оказалось трудно… Прощай же!

Она вернулась к комоду и, помешкав, вынула из ящика обернутую тряпицей тяжелую пластину. Развернула, тщательно протерла холодную полированную поверхность. Погасила свет, села за обеденный стол — единственный стол в ее доме, — поставила пластину на ребро и, похолодев, заглянула в нее, как будто это было окно в иной, сопредельный с земным мир…

Из глубины пластины, словно из тусклого старинного зеркала, смотрела пожилая женщина с морщинистым невыразительным лицом и редкими прядями седых волос — она сама, какой выглядела в тот миг. Но зеркало не смогло бы отразить ее облик в темноте.

— Оуэйра, — сказала она едва слышно.

Изображение на секунду исчезло, затем появилось снова.

— Оуэйра!

И опять мелькнуло, точно сменился кадр. Потом еще и еще:

— Оуэйра! Оуэйра!

На каждом новом изображении она становилась все моложе, стройней, красивей. Волосы буйно разрослись и уже не отливали платиной, а пламенели червонным золотом. Радужная оболочка глаз, еще недавно выцветшая и мутная, приняла насыщенную фиолетовую окраску. Угольки в зрачках разгорелись неоновым пламенем.

Она пристально разглядывала свое первородное лицо, от которого успела отвыкнуть за долгие земные годы. То, что удалось ей сделать для людей, они могли бы причислить к подвигам Геракла. Но люди понятия не имеют о Контакте, хотя мечтают о нем и верят в его возможность. Придумали летающие блюдца и гуманоидов, устремили в зенит гигантские уши радиотелескопов — рано!

Людям еще расти и расти, им предстоит изжить злобу и враждебность, переплавить в мирный металл горы оружия, установить повсюду справедливые общественные отношения, только тогда Контакт станет двухсторонним…

А ей приходится заново обретать свою сущность, которая, казалось, утрачена навсегда. Возможно, так оно и есть… Проще всего вернуть прежний облик, а вот душу… Выжата душа, как половая тряпка, вся в надрывах, кровоточит и болит не переставая.

Для людей она исчезнет, оставив после себя колею к звездам.

Девушка, воздушная, стремительная, выбежала на крыльцо старого дома, остановилась, как вкопанная, повела вокруг фиолетовыми глазами, а потом устремила их ввысь.

— Ты чья ж такая будешь? — полюбопытствовала соседка. — Вроде и не знаю тебя… Небось приезжая? Комнату у Петровны снимаешь? Что молчишь, или язык отсох?

Она не отвечала, разыскивая взглядом в небесной глуби крошечную, одной ей известную звездочку. Зрачки ее глаз вдруг заискрили, как будто в них соприкоснулись высоковольтные электроды.

— Чур меня, нечистая сила! — взвизгнула соседка, и ее словно ветром сдуло со двора.

А звездочка проявилась в гуще других таких же звезд.

— Оуэйра! — просигналили фиолетовые глаза. — Моя миссия окончена! Я свободна!

ЗА МИГ ДО БРЕННОСТИ

В глубине души Плотников не относил себя к большим ученым. Кое-что сделал, пожалуй, мог сделать гораздо больше, если бы не расплескал на жизненной дороге юношескую веру в свое предназначение.

В расцвете этой веры Алеше еще не исполнилось шестнадцати. Война занесла его в районный город Вологодской области Белозерск.

Мутно-красная лунаИз-за туч едва мигает,В Белом озере волнаНеприветливо седая…

Он лежал на протопленной печи в блаженном тепле и при свете коптилки решал задачи, собираясь во что бы то ни стало сдать экстерном экзамены за два последних класса. Никто его не понукал. Алеша все решил сам. Голова была поразительно легкой и ясной, не отвлекала даже сосущая пустота в желудке. Знания усваивались как бы сами собой: на него вдруг снизошло высокое вдохновение!

Февраль сорок второго, темень, вьюга… А жизнь кажется прекрасной, уверенность в собственных силах — необычайная! Словно ты не песчинка, влекомая ураганом войны, а былинный богатырь Илья Муромец, которому отроду предначертаны великие подвиги.

Летом Наркомздрав отозвал мать в Москву, и Алеша вернулся домой. И через какую-нибудь неделю поступил на подготовительное отделение МАИ — Московского авиационного института имени Серго Орджоникидзе.

— Занятия уже давно начались, — сказал начальник подготовительного отделения доцент Лейтес. — Вряд ли догоните. Но попробуйте, чем черт…

Алеша догнал. Единственная тройка в аттестате была у него по черчению. Ее поставил доцент Буков, желчный пожилой человек, придирчивый и скупой на оценки.

По выбору Алеши зачислили его на факультет оборудования самолетов и приборостроения (через три года он перешел на вновь открытый радиотехнический факультет).

На первом курсе Алексея Плотникова считали примерным студентом и даже назначили старостой группы. Учился он охотно, однако в его зачетной книжке пятерки чередовались с четверками, отличником Алеша так и не стал. И уже не чувствовал себя Ильей Муромцем, которому любая наука нипочем. Остался богатырь в былинном городке Белозерске…

Вот тогда и совершил Плотников первое и, к счастью, единственное в жизни преступление, хотя лишь много лет спустя осознал его как таковое.

Как-то вечером сидел Алексей в чертежном зале и чистил хлебными крошками приколотый к доске лист ватмана. Уже это одно было кощунственным: в блокадном Ленинграде люди умирали от голода, да и в Москве хлеб выдавали по карточкам.

— Что вы делаете! — послышался возмущенный возглас.

Алеша обернулся. За его спиной стоял доцент Буков.

— Я… я чищу чертеж…

— Белым хлебом! Послушайте, юноша… — голос Букова неожиданно стал просительным, даже жалким, — у меня язва желудка, мне противопоказан черный хлеб. Не надо чистить листы, я приму и так. Передайте вашим друзьям… Если у них есть…

— Да-да, конечно… Я передам… Мы найдем, обязательно…

С тех пор группа, в которой Алеша был старостой, не знала забот с черчением.

Плотников не раз вспоминал этот эпизод. Сначала чуть ли не с гордостью за свою находчивость, затем со снисходительной усмешкой и в конце концов со жгучим стыдом. У него не поднималась рука осудить Букова, поступок которого был по меньшей мере антипедагогичным: видимо, крепко допекла того жизнь, если решился он на такое унижение. Но себя Алексей Федорович осудил безоговорочно, хотя по всем юридическими канонам подлежал амнистии за давностью совершенного преступления.