Дмитрий Щербинин - Падаль Страница 7

И еще один звук был - соловушка, гнездо которой спряталось в листве одного из тополей, кружила в ярких лучах, над густыми клубами пыли и старалась, выплескивала из себя яркие, заливчатые трели - она волновалась за своих малышей тревожно чирикающих в гнезде и отвлекала внимание на себя. Правда ни на нее - порхающую ярким пушистым комочком над головами, ни на ее детишек никто во дворе не обращал внимания. Столпившиеся там человекоподобные особи были поглощены иными делами - делами недоступными для понимания животных...

* * *

Довольно долгое время (как показалось Ивану целую вечность), грузовик не мог выехать на центральную улицу. Там все грохотали, ревели чудовищными моторами танки, а меж ними суетились блеклые, задыхающиеся фигурки людей. Весь Цветаев потонул в плотных клубах дыма, и даже листья потемнели и выцвели, словно бы их коснулась смерть...

Рядом с Иваном сидел немецкий офицер и курил без перерыва сигары. В кабине дышать было практически нечем и синие с кровавыми ободками круги плыли перед Ивановым лицом. Но он помнил, что должен казаться здоровым, бодрым даже... он глотал пыль и прислушивался к крикам, которые долетали из кузова... Туда из кабины вело маленькое запыленное, грязное окошечко и к нему прильнуло из кузова воспаленное лицо одной из матерей. Она ударила несколько раз в стекло и истерично завизжала:

- Дышать нечем... воздуха! Отпустите нас... нам дышать нечем! А-а! Ребенок умирает, слышите вы у меня ребенок умирает. Ох, выпустите, выпустите, сил моих нет, ох дышать нечем, куда ж вы нас напихали! Ох, Мишенька... задыхается ведь! Куда вы нас везете? Отпустите нас!

Офицер развернулся и ударил дулом пистолета в стекло так, что несколько тоненьких грязных трещинок бросились от него врассыпную по стеклу.

Наконец в движущейся стальной массе появился проем и Иван, собравшись, направил в него грузовик.

Из кузова тем временем вновь завизжала пронзительно женщина:

- Оля! Олечка, деточка моя! Да что ж это! Моей девочке плохо, слышите остановите машину! Здесь дышать нечем!... Ох... Остановите... а-а! Пропустите... а-а! Олечка! - она вдруг зашлась в крике, а офицер легонько коснулся Иванова плеча дулом...

- Куда вы их везете? - спросил Иван, забыв от разрывающей его изнутри боли, что офицер не понимает русской речи.

Офицер проворчал что-то, зато в кузове его голос услышала одна из матерей и вот ее крик уже схватывал стальным раскаленным обручем голову Ивана:

- А-а! - задыхаясь кричала она, - так значит нашелся выродок выслуживаешься значит! Куда везти - спросил он у них услужливо! Выродок! Падаль! Выслуживайся, выслуживайся, гнида! А ты знаешь, выродок, что тут за твоей спиной дети умирают... а-а! Ну тебя хлебушком с маслецом накормят, тебе это самое главное, выслуживайся... У-у! - и тут раздался звук плевка, и Иван понял, что это в него плевали и хоть разделяло их стекло почувствовал он этот плевок и еще сильную, звонкую пощечину...

Он судорожно вцепился мокрыми, липкими пальцами в руль и пытался везти машину туда, куда указывал ему офицер. Впереди дребезжал по разбитой улице танк и в кажущихся Ивану кровавыми клубах пыли ничего не было видно. Лишь иногда проплывали по бокам размытые, нависающие над дорогой контуры... не деревьев, а грозных великанов и казалось Ивану, что слышит он их гневные голоса: "Предатель! Слабак! Падаль!"

И Иван, не осознавая того, что он говорит вслух, стал вырывать из своей души:

- У меня ведь жена и двое детей, они ведь дома меня ждут. Под дулом пистолета ждут, понимаете вы это?! Ну отвезу я вас, ну и что ж - если бы не отвез, так кто-нибудь другой нашелся. Вы говорите выслуживаюсь? За кусок хлеба с маслом?! Да я знаете, как хотел бы умереть - перегрызть хоть одному из них глотку и умереть, а так сейчас мука... му-ук-аа сейчас мне! Но у меня жена и дети, вы знаете что будет, если я что не то сделаю? Может их к забору приколотят! Поняли вы, поняли! И не смейте меня винить - не я это все придумал! Вот отвезу вас и все, и забуду... нет, не забуду, я мстить буду! Вы слышите - я мстить буду!...

Со стороны офицера раздался оглушительный, разрывающий кровавый клубящийся воздух выстрел и резкая боль вломилась в Иванов череп, проламывая кости. Он решил, что все кончено и надеялся, что обретет теперь вечное спокойствие, но жизнь не уходила - он по прежнему вел грузовик, и по прежнему орали, задыхающиеся, умирающие дети. А тот выстрел на самом деле был вовсе не выстрелом, а лишь раздраженным выкриком офицера...

Клубы дыма начали наконец редеть, и в их разрывах замелькали нагретые солнцем поля. Цветаев остался позади. Еще несколько минут ехали они в войсковой колонне, но вот офицер жестом велел Ивану сворачивать в сторону на проселочную дорогу. Ставшие уже привычными кровавые плотные скопления пыли неожиданно отхлынули назад.

И вновь подумалось Ивану, что все это - все виденное им тоже отхлынет назад, окажется лишь видением, живущим в клубящейся пыли. Здесь же, на ярко-золотистом колышущемся пшеничными всходами просторе, конечно не может повторяться то кошмарное, что видел он в пыли, во дворе больницы...

В кузове тоже увидели солнечные лучи и зеленые травы, которые дрожа откатывались назад по нагретой августовским солнышком проселочной дороге. И солнечные эти лучи и слабые, но такие ощутимые в смертоносной духоте потоки свежего воздуха немного ободрили их: поутих плач и стоны, и только одна женщина все голосила страшным, нечеловеческим воплем:

- Оля!!! А-а! А-а!!! Маленькая моя-а-а!...

Иван достаточно хорошо знал эти места - сюда, направляясь к лесу, бывало ходил он вместе с семьей. Неподалеку протекала речка Журчалка, один из синих, блистающих на солнце изгибов которой можно было видеть на картине с молодой барышней. Вспомнилась опять ему картина, и заныло тоскливо в израненном сердце - захотелось взглянуть в те добрые наполненные пробуждающейся юной любви глаза...

Захотелось взглянуть и на Журчалку, на дне которой он, еще в детские годы, пытался найти пиратский клад. Но до реки ему не дал доехать офицер: он велел остановиться у дорожной развилки - здесь одна дорога вела в сторону леса - другая к Журчалке. Здесь росли, обнявшись ветвями - три сестры, три высокие стройные березы с густыми, издающими при ветре печальное пение кронами.

Сейчас здесь было весьма шумно. В тени сидели, прислонившись спинами к стволам, несколько разморенных на солнце фашистских солдат. На них остались одни лишь трусы, остальная же одежда и автоматы, валялись рядом в густой траве. Там же, в траве стоял и граммофон и пронзал августовский полдень торжественным, и, как показалась Ивану, каким-то пьяным маршем. Пластинка видно была заезженная и от раздающегося трескучего шипения казалось, что сотни змей поселились в траве... Сидящие в тени солдаты похоже наслаждались минутами отдыха: затягивались папиросами, лениво переговаривались...