Эрнст Бутин - Лицом к лицу Страница 7

– Я?! – Юрий Иванович засмеялся и опять закашлялся, захрипел. Сплюнул в окно. – Много ты обо мне знаешь… – Вытер глаза ладонью. Сказал мрачно: – Платон предлагал всех художников гнать к чертям собачьим из городов-полисов. Неважно почему и за что, не в этом суть, главное – гнать… Проклинаю тот день, когда мне пришла в голову идиотская мысль, что я писатель.

Отвернулся к окну, всматриваясь в густую ночь, в которой иногда проплывали, словно ворочаясь, какие-то черные тени на обочине.

– Ты устал, – неуверенно решил Владька. – Ты написал большой роман, выдохся, и все тебе кажется в мрачном свете. Я же говорил про психологию творчества…

– Пошел ты со своей психологией, – лениво огрызнулся Юрий Иванович. – Нет никакой психологии, никакого творчества, – он нервно, мучительно зевнул. Пробубнил, прикрыв рот рукой: – И романа никакого нет… Ты на дорогу смотри, не на меня, – прикрикнул, когда Владька медленно повернул к нему вытянувшееся лицо.

Машина резко сбавила скорость, вильнула к краю шоссе и остановилась.

– Надо отдохнуть, – Владька потряс кистями рук. На приятеля старался не смотреть. – Почему ты считаешь, что роман у тебя не получился?

– Потому что я его и не писал, – снова, на этот раз притворно, зевнул Юрий Иванович. Отстегнул ремень безопасности, открыл дверцу. Высунулся наполовину, но опять втянул голову в машину. Пояснил, посмеиваясь: – Знаешь, кто я?.. Клим Самгин, только порядка на три пониже. Понял? – и выбрался наружу.

Потер поясницу, покрутил головой, присел, вытянув руки.

Владька тоже вылез из машины, обогнул ее, остановился рядом.

– И что же ты собираешься делать? – спросил потерянно.

– А ничего, – Юрий Иванович, тяжело отдуваясь, выпрямился. – Поеду к морю и там… там видно будет. – Достал сигарету, закурил, но, затянувшись два раза, бросил ее. Растоптал. Сказал с кривой усмешечкой: – Эх, встреться мне сейчас я сам, семнадцатилетний, все бы уши себе оборвал: не выпендривайся, не воображай, будь проще!

Свет приближающихся фар все резче и резче выделял из темноты белое, с остановившимися глазами, лицо Владьки. Сверкнули очки; тени носа, глазниц ползли стремительно, и казалось, что профессор гримасничает; на секунду лицо стало плоским, как маска, и тут же нырнуло в ночь – грузовик промчался. И опять начало выплывать, точно на фотобумаге в проявителе, когда, в нарастающем реве, показалась другая машина. И опять исчезло.

– Ты думаешь, это что-нибудь изменило бы? – спросил из темноты Владька.

– А как же, – Юрий Иванович снова закурил. Лениво, скучающим голосом принялся фантазировать. – Представь меня семнадцатилетним, но с нынешним жизненным опытом, с моими взглядами и так далее. Нет, давай по-другому. Представь, что я, семнадцатилетний, знал бы, что меня ждет. Разве я повторил бы свои ошибки, заблуждения? Да никогда! – замахал энергично рукой, отчего красный огонек сигареты заметался, словно зачеркивая, затушевывая что-то.

– Ладно, поехали, – сухо приказал Владька. – Скоро Староновск.

– Поехали, – согласился Юрий Иванович. Выщелкнул сигарету на середину шоссе. Посмотрел, как она затухает, точно немигающий красный глаз прикрывался сонно, и забрался в машину.

– Ну, а что бы ты стал делать, окажись семнадцатилетним, но с нынешним жизненным опытом? – не повернув головы, поинтересовался Владька.

Он сидел за рулем прямой, строгий, и слабый отсвет приборного щитка делал его лицо жестко-чеканным.

– Не знаю, – Юрий Иванович пыхтел, застегивая ремень. – Я ведь в школе порядочной дрянью был. Постарался бы вести себя по-другому, – щелкнул замком. – Ну, приковался, наконец. Трогай, профессор.

– Не замечал, чтобы ты был дрянью, – Владька, поглядывая в зеркальце заднего обзора, вывел машину на шоссе. – Наоборот, считал тебя…

– Считал, считал. Все считали, – ворчливо оборвал Юрий Иванович. Устроился поудобнее. – А ты никогда не задумывался, почему мы с тобой не были друзьями? – Прислушался, но приятель пробурчал что-то невнятное. – Поясню. Я завидовал тебе, твоим способностям. Боялся тебя, боялся, что рядом с тобой окажусь в тени.

– Это ты-то?! Ну уж…

– Я, я, – деловито заверил Юрий Иванович, – И не только завидовал, но еще и гадил тебе. Вспомни историю с Цыпой и его кодлой. Без меня не обошлось. А комсомольское собрание, когда тебя чуть не исключили? Как я тогда изгалялся…

Машина дернулась в сторону,свет фар широко, слева направо, полоснул по асфальту.

Юрий Иванович повел глазами в сторону водителя, придавил вздох. Уткнул бороду в жирную грудь, сцепил на животе руки, прикрыл глаза: вспомнил то, давнее, комсомольское собрание.

В конце урока зоологии Владька спросил у учительницы: почему у кошки рождается кошка, а не щенок, допустим, и как получается, что из маленького семени вырастает, предположим, слон – что же, в этом самом семени заложены, что ли, все данные о будущем слоне, и если да, то как они тогда там выглядят? Юрка Бодров насторожился, как охотничий пес, почуявший дичь. Учительница, молодая и застенчивая, краснела, бледнела, усмотрев в вопросе Владьки нездоровый интерес к половой жизни, и, не зная, что ответить, предложила с натянутой улыбкой классу: «Ну, кто хочет объяснить Борзенкову столь очевидные истины?» Столь очевидные истины захотел объяснить, выметнувшись из-за парты, отличник Бодров. Он язвительно и безжалостно обвинил Борзенкова в витализме, вейсманизме-морганизме, заявил, что Владислав склонен, видимо, к идеализму, допускает, судя по всему, существование души, если предполагает, что… Закончить обличение не дал звонок.

Класс зашумел, загалдел: никому ни до наследственности, ни до души не было никакого дела.

Юрка, предчувствуя будущее свое торжество, перехватил учительницу у двери и настоял, чтобы на следующем уроке ему разрешили продолжить выступление. Хорошо, если бы и Борзенков подготовился, почетче изложил бы свои мысли: пусть будет нечто вроде диспута. Юная учительница, еще не забывшая институтские лекции о работе с детьми, восторженно закивала: «Да, да, диспут это хорошо, это свежо, это не формально… Ты согласен, Владик?»

Через три дня в класс нагрянули директор, завуч Синус, ботаничка, анатомичка, и Владьку вызвали к доске. Начал он уныло, казенно, лишь бы отделаться, но потом, словно размышляя вслух, стал сам себе задавать вопросы и оживился. Заявил, что в семени должна быть заложена какая-то информация о наследуемых признаках, раз вид сохраняется исторически и каждая особь повторяет устойчивые характеристики родителей; скорей всего, информация эта заложена в молекулах, сцепленных определенным образом, и если точно так же сцепить в лаборатории те же молекулы, то можно и в колбе вывести любое существо, вплоть до человека, а значит, не так глупы были алхимики со своей идеей гомункулуса. Тут Владька почувствовал, что заговорился, испугался и с отчаяния обрушился зачем-то на Мичурина, намекнув, что он чудак и самоучка, который слепо тыкался, не понимая, что делает и что получится, так как нет научной теории наследственности. Учителя за столом оцепенели с окаменевшими лицами, лишь Синус ерзал, посматривал оживленно то на выступающего, то в класс, да анатомичка поинтересовалась ехидно: «А как же Дарвин? Он что же, не авторитет для тебя?» Владька угас, сник, но все же осмелился промямлить, что Дарвин, конечно, великий ученый, но он только указал на естественный отбор, а как это происходит на зародышевом уровне, не объяснил. И сел на место.