Олег Койцан - История Разума в галактике. Человек. Женщина: Исповедь Истерички. Страница 7

Внезапно, едва заметное, но все нарастающее в нем оживление иссякло, и уже более устало он продолжил. – Но и этот замечательный организм не сумел избежать ошибок. Его разум... Его разум заключил свое существование в ограничения стереотипов. Наложил на себя правила и строго, философски строго следует созданной ИМ для себя же упорядоченности, предполагая, что в этом ключ к Его выживанию. Отчасти Он прав. Но какие утраты: инициатива, дерзость мысли и поступка, готовность на риск – лишь рудиментарные остатки этих великих качеств. И даже ощущая, что мы, мясо, которое так понадобится Ему завтра, от него ускользаем, Он не смеет, или – что хуже – не желает хотя бы в небольшой своей части отступить от правила и ненадолго принять одну из охотничьих форм. Не способный изменить привычке, Он держит себя под жестким контролем, построив, положенные в такие дни как сегодня, имитации растений нашей Земли, – ткнул пальцем в сторону ближайшей «березки», – лучше всего соответствующие нынешней его задаче: синтезировать для своих нужд возможно большее количество углеводов, и на нас Он смеет действовать только косвенно, - Незнакомец яростно зевнул. Тут он заметил: мы уже пару минут находились в легком замешательстве. (О том, что бы обратиться к нему за помощью, вы сами понимаете, мы и помыслить не могли.) Дело в том, что чудо-комбинезоны, которые я, по его указке, слепила для моих друзей, были снабжены хотя и длинными, широкими, (роскошными) но, увы: наглухо зашитыми, без перчаток, рукавами. В таких обновках нитку в иголку не вденешь, да что там: саму иглу не удержишь.

Что же, он быстро, и не особенно церемонясь, упаковал и меня в этот дурацкий брезент. А потом, пока мы, лежа в тенечке, сушили наши «скафандры», споро, но аккуратно свернул и уложил в рюкзак уцелевшую палатку – ту, что побольше. Так же, не слишком церемонясь, распихал наши вещи по рюкзакам, немилосердно поливая их все той же желтоватой, маслянистой гадостью. Щедро окропил этой же жижей сами рюкзаки, завернул их в два слоя целлофановой пленки, а все получившиеся швы старательно заклеил скотчем. После этих его манипуляций (махинаций) посреди нашего лагеря осталась порядочная куча неприкаянного барахла.

И: да, да, Да! – Вы угадали, конечно же – его рот не закрывался ни на секунду. Этакий словесный поно… фонтан.

- Теперь о главном нашем противнике ближайшего будущего. Лишайники. Неразумная, слепая мощь. Единственный противник Леса. Единственное, что Ему не игрушка, на что Он тратит все силы. Их единоборство прекращается только в самые суровые сезоны, когда мощный слой льда, замуровывает под собой лишайник, а Лес настолько озабочен своим выживанием, настолько слаб, что ему не до извечного врага. Или когда здесь по настоящему припекает, так припекает, что поверхность скал исходит стопятидесятиградусным жаром, а истлевшие останки, вчера еще, живого, ветер перемешивает с раскаленным песком[5]. Их непримиримость – следствие природной враждебности Лишайник всему живому. Видите ли, Лишайник – чужой, совсем чужой. Он пришел не с одного из измерений нашей Земли, а с другой планеты, я считаю. Поверхность его спор покрывает смесь молекул, каждый из которых – самые совершенные яды, из мне известных. Но это мелочь, это пустяк. А главное, Он обладает таинственным умением, для своих нужд и когда ему угодно, расщеплять данный конкретный атом любого из известных радиоактивных элементов, – и никаких вам глупостей типа «периода полураспада». Очень загадочно, и очень интригующе. Очень многообещающая, в случае своего разрешения, тайна.

У меня, озарением, мелькнула чудовищная мысль. И нашего Проводника дальше я просто не слышала. Рассуждения о строении клеток Лишайника, предположения о аде, из которого вышла эта дрянь, восторги по поводу живучести Лишайниковых спор. Все эти разглагольствования просто не доходили до моего сознания.[6] Но последние его слова все же пробились сквозь тревогу, как будто угадав ТАК захватившие меня размышления, он как никогда до того убедительно проговорил. – О-о-о нашей Матушке Земле со стороны Лишайника ничего прока не угрожает. – Потом, правда, очень тихо добавил тревожное. – Если только зона перехода не окажется на одном из ядерных испытательных полигонов, или отвале какого-нибудь из заброшенных урановых рудников. – И за тем, опять в полный голос, и опять убедительно, продолжал. – Понимаете, у Лишайника есть единственная слабость, единственное уязвимое место. Для синтеза токсинов, да что там, – для нормального существования, ему необходимы – и много – радиоактивные элементы, ему необходим высокий радиационный фон. Без этих условий Лишайник становится очень уязвимой, безобидной плесенью, – быстро и навсегда. Да! К слову, И Лес не выживет, случайно окажись Он там, снаружи, в каком-нибудь, из обыденных миров Матушки Земли, с пусть даже сверх экстремальным, но, сравнительно с местным, все равно однородном, скучном климате. Без привычных губительных перепадов температур, стремительных смен сезонов, Лес закостенеет в одной из форм. Неотвратимо перерождаясь в один из тамошних видов, Он незаметно теряет за ненадобностью все прочие, из накопленных Им, оболочек, сам того не замечая, перестает быть разумным; вырождаясь, свойство за свойством забывает, чем он был некогда. И если Его чуть погодя вновь поместить в местный кошмар, Он не выживет. «Предельная (абсурдная) приспособляемость» и «ничего лишнего», в отличие от нас, людей, понятия для Леса неразделимые. Ему, что бы оставаться ЛЕСОМ, необходима максимально обостренная конкурентная борьба, при предельно агрессивном климате, ему нужна внешняя стимуляция – своей воли[7] у Него нет, – такова Его сущность. Иначе Он становится жертвой собственной силы, собственного могущества, самого механизма своего существования. Постоянство губит Лес.

Внезапно волнующая, завораживающая страстность, с которой он продолжал монолог, иссякла, и он вновь стал полуироничен, полунасмешлив, полувысокомерен, словно почувствовал, таинственно ощутил, что я балансировала уже на грани истерики, и как следствие ее всплеска – полной душевной и физической истощенности, и далее: тупой покорности судьбе, примирения со смертью; утешения в смерти. Да! Ощущения прибежища в смерти, душевной энтропии. Мертвая пружина, напряженная сверх меры, и сломавшаяся от усталости, – бесцельно и разрушительно отдавшая накопленную энергию. О-о-о-о! Такой исход чувств, в ком-нибудь из нас, его совсем не устраивал. Не устраивал ни капельки, ему необходимо было держать нас на грани, – конечно же, для нашего же блага! Мерзко.

Пойду, успокоюсь.

Вообще – и тогда, и впоследствии – слушая его, мне казалось, что он развлекался, запугивая нас; насмешничал напропалую, намеренно выводя нас из себя. И теперь только, вспомнив все как следует, я сознаю, что только такой способ был единственно доступной ему возможностью сказать все – почти все, по крайней мере, очень многое, и при этом не дать нам о щ у т и т ь смысл его слов, перепугаться больше, чем мы уже были напуганы. Страшно напуганы, напуганы почти настолько, что бы наша воля к жизни перегорела страхом в тупую покорность судьбе быть съеденным неизвестно чем, дьявол знает в какой дали от дома!