Леонид Шифман - О чем думала королева? (сборник) Страница 72

нашего яркого возраста и только по тому одному кажутся глубоки и сокрушительны?

После отъезда Моти в Америку Катя продолжала и «пасти своих барашков» в гимназии, загружая в их головы непонятную латынь – «морулы, бластулы, гастулы» и водить туристические группы, рассказывая любопытствующим об образцах окаменевшего леса в Этнографическом музее. Насыщенный трудовой день приносил усталость, но это ей сейчас и было нужно – оставшись без Моти, она не знала, чем заполнить время ожидания, когда ее не поглощала работа. Всех мужчин избегала она – и среди окружающих людей, и среди музейных богов, любя свою девичью жизнь.

А по вечерам она занималась с Камо. Он уже освоил классический курс гимназии по литературе и бился с собой за то, чтобы освоить и физику. Она давалась ему труднее, да и Катя немногим могла помочь – она сама знала физику плохо. Но Камо нашел выход – он садился рядом с Катей у монитора и Катя искала разные образовательные сайты в Интернете или ставила какой-нибудь диск с анимационными обучающими программами.

И только ночью, лежа с открытыми глазами, вспоминала она даже не самого Мотю, а тот поцелуй, который она ему подарила у Доркона. Сладко тогда становилось душе, и хотелось мгновение это продлить, а тут дрема туманила разум и кто-то другой, не Мотя уже, властно ее обнимал, иные уже приносили подарки, иные ж много богатых даров обещали…

И еще грезились ей какие-то городские картины – солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли ее, не только на газонах бульваров, но и между плитами камней, и березы, тополи, черемуха распускали свои клейкие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем…

И саму себя она видела – в ярко-желтом шелковом платье с черной бархатной отделкой. Что было дальше – она не помнила, ибо сон, когда он овладевал ею, бывал глубоким и долгим, и вырывал ее из сладкого забытья только пронзительный, как свист бормашины, писк будильника, или ощущение настойчивой ласки теплого и шершавого языка Камо, лизавшего ее руку, случайно свесившуюся с края кровати.

Так начинался ее очередной день, и так продолжалось вот уже много недель. Только иногда, по воскресеньям, если собиралась достаточная по численности группа желающих, Катя уезжала с ними в экскурсию на западное побережье, в Сигри, через старинный монастырь в Лимоносе и горную пустыню с «окаменевшим лесом».

Очень любил такие поездки Камо, который своим возбужденным повизгиванием всегда поддерживал предложение слегка отклониться от маршрута и заехать на пляжи в Эресе. Хотя купаться, вслед за Камо, уже рисковали немногие, все-таки осень даже на Лесбосе – осень, но довольны в результате оказывались все – и те, кто смывал с себя дорожную пыль в мелких и все еще теплых лагунах, и те, кто так и не решившись войти в зеркальную лазурную гладь залива, с удовольствием рассматривал развалины раннехристианских базилик V века.

Несколько докучали Кате настойчивые ухаживания Доркона, который не упускал случая заехать в гимназию для очередных «методических консультаций» и регулярно приглашал Катю «поужинать» вместе с ним – то под предлогом какого-то местного праздника, то проявляя удивительную осведомленность о государственных праздниках России, а то и «просто так», связывая свое желание с тем, что «сегодня совершенно чудесная погода».

Катя почти всегда отказывалась, ссылаясь на усталость или необходимость подготовки к урокам. О своих занятиях с Камо она не рассказывала никому. И вообще, Камо считался обыкновенным домашним псом, который вытащил свой «счастливый собачий билет», обретя такую хозяйку, как Катя.

До конца стажировки уже оставалось совсем немного, Доркон все более грустнел, а Катя – томилась ожиданием отъезда. И вдруг однажды вечером, когда она, в преддверии скорого расставания, не смогла отказать Доркону и все-таки приняла его приглашение, раздался звонок от Моти, и Катя узнала о случившейся с ним беде.

В это время они с Дорконом сидели в уютном ресторанчике в небольшой рощице, или, точнее, засаженном деревьями самом большом митиленском сквере, расположенном недалеко от порта. Посадки были хорошо продуманы. Создатели рощи использовали все три естественные разновидности деревьев – огромные, средние и маленькие. Посаженные одновременно лет тридцать тому назад, они образовали удивительный ансамбль.

Огромные стволы, словно колонны, поддерживающие купол небес, окружали широкие стеклянные окна ресторанных залов, совсем не заслоняя вида. Потом взор проникал сквозь поясок из сосен средних размеров, а замыкал перспективу живой частокол совсем низкорослых деревьев с пышными кронами, а все место вокруг него заросло диким акантом, шиповником, можжевельником, чертополохом и низкою ежевикою.

Получалась очень контрастная перспектива, создававшая впечатление большой рощи, подобной той, что раскинулась у подножья старинной византийской крепости на холме, который хорошо был виден напротив, через портовый залив.

Доркон, делавший в это время заказ, слышал разговор Кати с Мотей и, естественно, спросил, что случилось? Катя не умела лукавить и тут же рассказала обо всем Доркону.

Доркон понял, что это сообщение вырвало Катю из тех сетей, которые он сегодня расставил, чтобы покорить ее сердце – теперь мысли о Моте не отпустят Катю весь вечер. Конечно, он, как мог, стал утешать Катю, но утешения эти результата не дали, поскольку были не искренними.

И, понимая, что и сегодня он опять не добьется цели, Доркон налег на вино так, что туман окутал его ум, а язык стал сам дозволять себе речи. И речами этими он так испугал Катю, что предстал ей, будто перерядившись, насколько возможно, в дикого зверя. И скоро Катя сказала, что очень устала и хочет домой.

Сильно огорчился Доркон, но перечить не стал и пошел ее провожать. Катя позвонила домой и вызвала Камо – что б он ее встретил. Конечно, прямо говорить с Камо Катя не могла, но у них уж давно сговорено было, как вызывать друг друга – дважды по семь безответных телефонных гудков.

Катя с Дорконом вышли из зала, прошли между колонных стволов, по аллее, усыпанной желтой хвоей, миновали осеннюю рощу и подошли к густым зарослям низкорослых сосен…

И тут Доркон словно обезумел – он схватил Катю за руки и потащил ее в заросли чертополоха. Катя испуганно упиралась, но Доркон, бормоча что-то о скорой разлуке и своей страсти, умолял: «Обо мне вспомяни…» И, не отпуская Катиных рук, требовал, чтобы она поцеловала его «прощальным поцелуем».

Катя отталкивала руки Доркона, кричала, забыв, где она находится, по-русски: «Помогите!..», но уже чувствовала, что силы ее оставляют, и из глубины подсознания, помимо ее воли, возникает сладкая тяга к поцелуям… Та тяга, которой она однажды в реальности уступила с Мотей и которой постоянно уступала в ночных грезах с молодыми, средними, полудетьми и разрушающимися стариками, холостыми, женатыми, купцами, приказчиками, армянами, евреями, татарами, богатыми, бедными, здоровыми, больными, пьяными, трезвыми, грубыми, нежными, военными, штатскими, студентами, гимназистами…