Станислав Лем - Солярис. Эдем. Непобедимый Страница 8

Я обернулся. Розовая занавеска пылала, будто подожжённая сверху, чёткая полоса голубого огня стремительно расширялась. Я отдёрнул занавеску, и в глаза ударило пламя гигантского пожара, который занимал треть горизонта. Волны длинных густых теней стремительно неслись к станции. Это был рассвет. Станция находилась в зоне, где после ночи, длившейся час, всходило второе, голубое солнце планеты.

Автоматический выключатель погасил лампы, и я вернулся к разбросанным бумагам. Перебирая их, наткнулся на краткий план опыта, который должен был состояться три недели назад. Гибарян собирался подвергнуть плазму действию очень жёсткого рентгеновского излучения. Прочитав всё, я понял, что план предназначался для Сарториуса, который должен был провести эксперимент, — у меня в руках была копия.

Свет, отражённый от белых листов бумаги, начал резать глаза. Наступивший день был не таким, как прежний. Под оранжевым небом остывающего солнца чернильный океан с кровавыми отблесками почти всегда покрывала грязно-розовая мгла, которая объединяла в одно целое тучи и волны. Теперь всё это исчезло. Даже профильтрованный розовой тканью занавески, восход пылал, как горелка мощной кварцевой лампы. Мои загорелые руки казались в его свете почти серыми. Вся комната изменилась, всё, что имело красный оттенок, стало бронзовым и поблёкло, все белые, зелёные, жёлтые предметы, наоборот, налились и, казалось, излучали собственный свет. Я закрыл глаза и на ощупь прошёл в ванную. Там на полочке нашарил тёмные очки и только теперь, надев их, мог продолжить чтение.

Это были протоколы уже проведённых исследований. Из них я узнал, что океан четыре дня подвергался облучению в пункте, находящемся в двух тысячах километров к северо-востоку от теперешнего положения станции. А использование рентгеновского излучения запрещалось конвенцией ООН в связи с его вредным действием. И я был совершенно уверен, что никто не обращался на Землю с просьбой разрешить подобные эксперименты.

Становилось жарко. Комната, пылающая белым и голубым, выглядела неестественно. Но вот послышался скрежет, и снаружи на окно наползли герметические заслонки. Наступила темнота, затем зажёгся электрический свет, показавшийся удивительно тусклым.

Однако жарко было по-прежнему. Пожалуй, жара даже усилилась, хотя холодильники станции, судя по гудению кондиционеров, работали на полную мощность.

Вдруг я услышал звук шагов. Кто-то шёл по коридору. В два прыжка я оказался у двери. Шаги замедлились. Тот, кто шёл, остановился у дверей. Ручка тихонько повернулась. Не раздумывая, инстинктивно я схватил её и задержал. Нажим не усиливался, но и не ослабевал. Тот, с другой стороны, старался делать всё так же бесшумно, как и я. Некоторое время мы оба держали ручку. Потом я почувствовал, что её отпустили, и услышал лёгкий шелест — тот уходил. Я постоял ещё, прислушиваясь, но было тихо.

Гости

Я поспешно сложил вчетверо и спрятал в карман записи Гибаряна. Осторожно подошёл к шкафу и заглянул внутрь. Одежда была скомкана и втиснута в один угол, как будто в шкафу кто-то прятался. Из кучи бумаг, сваленных внизу, выглядывал уголок конверта. Я взял его. Письмо было адресовано мне. У меня вдруг пересохло горло.

С большим трудом я заставил себя разорвать конверт и достать из него маленький листок бумаги.

Своим чётким и очень мелким почерком Гибарян написал:

«Ann. Solar. Vol. 1. Anex, также Vot. Separat.[7] Мессенджера по делу Ф., «Малый Апокриф»[8] Равинтцера».

И всё. Ни одного слова больше. Записка носила следы спешки. Было ли это какое-нибудь важное сообщение? Когда он её написал? Надо как можно скорее идти в библиотеку. Приложение к первому Соляристическому ежегоднику было мне известно, точнее, я знал о его существовании, но никогда не видел; оно представляло чисто исторический интерес. Однако ни о Равинтцере, ни о его «Малом Апокрифе» я никогда не слышал.

Что делать?

Я уже опаздывал на четверть часа. Подойдя к двери, ещё раз оглядел комнату и только теперь заметил прикреплённую к стене складную кровать, которую заслоняла развёрнутая карта Соляриса. За картой что-то висело. Это был карманный магнитофон в футляре. Я вынул аппарат, футляр повесил на место, а магнитофон сунул в карман, предварительно взглянув на счётчик и убедившись, что лента использована почти до конца.

Ещё секунду постоял у двери с закрытыми глазами, напряжённо вслушиваясь в тишину. Ни звука. Я осторожно отворил дверь. Коридор показался мне чёрной бездной. Я снял тёмные очки и увидел слабый свет потолочных ламп. Закрыв за собой дверь, пошёл налево, к радиостанции.

Круглая камера, от которой, как спицы колеса, расходились во все стороны коридоры, была уже совсем близко, когда, минуя какой-то узкий боковой проход, ведущий, как мне показалось, к ванным, я увидел большую, неясную, почти сливающуюся с полумраком фигуру.

Я замер. Из глубины коридора не спеша, по-утиному покачиваясь, шла огромная негритянка. Я увидел блеск её белков и почти одновременно услышал мягкое шлёпанье босых ног. На ней не было ничего, кроме жёлтой, блестящей, как будто сплетённой из соломы, юбки. Она прошла мимо меня на расстоянии метра, даже не посмотрев в мою сторону, покачивая слоновьими бёдрами, похожая на гигантские скульптуры каменного века, которые можно увидеть в антропологических музеях. Там, где коридор поворачивал, негритянка остановилась и открыла дверь комнаты Гибаряна. На мгновение она очутилась в полосе яркого света, падавшего из комнаты, потом дверь закрылась, и я остался один. Правой рукой я вцепился в кисть левой и стиснул её так, что хрустнули кости; потом бессмысленно огляделся вокруг. Что случилось? Что это было? Внезапно, как будто меня ударили, я вспомнил предостережение Снаута. Что всё это могло значить? Кто была эта чёрная Афродита? Откуда она взялась?

Я сделал шаг, один только шаг в сторону комнаты Гибаряна, и остановился. Я слишком хорошо знал, что не войду туда.

Не знаю, долго ли я простоял так, опершись о холодный металл стены. Станцию наполняла тишина, лишь монотонно шумели компрессоры кондиционеров.

Я похлопал себя по щеке и медленно пошёл на радиостанцию. Взявшись за ручку двери, услышал резкий голос:

— Кто там?

— Это я. Кельвин.

Снаут сидел за столом между кучей алюминиевых коробок и пультом передатчика и прямо из банки ел мясные консервы. Не знаю, почему он выбрал для жилья радиостанцию. Я тупо стоял у двери, глядя на его мерно жующие челюсти, и вдруг почувствовал, что очень голоден. Подойдя к полке, я взял из стопки тарелок наименее пыльную и уселся напротив него. Некоторое время мы ели молча, потом Снаут встал, вынул из стенного шкафа термос и налил в чашки горячий бульон. Ставя термос на пол — на столе уже не было места, — он спросил: