Александр Уралов - Data: полтора столетия будущего Страница 8

А когда Ольга проснётся, hormigo Капитан подарит ей три алых розы из оранжереи. От Хосе.

Тереза опустила температуру воздуха до двадцати пяти градусов. Капитан осторожно промокнул лоб Хосе. Пилот-командир улыбался, ещё глубже погружаясь в сны. Всё было хорошо. Он снова вытянул счастливый билет — один на миллион.

ИЗМЕНИТЬ ИСТОРИЮ

Сергей Прохорович с проклятьем спустил ноги с кровати. Уснуть теперь точно не удастся! Что за наказание с этими внуками — просидел вчера с Антошкой до одиннадцати вечера. Вроде и спать ложился нормально, и давление было не выше нормы, и таблетки необходимые выпил по расписанию… да только сна старику было отпущено всего до трёх часов ночи. Сиди теперь в кресле, лупай глазами в телевизор и жди, когда за окнами начнёт робко просачиваться серенький зимний рассвет.

Сергей Прохорович прошаркал на кухню и налил из термоса горячего пахучего чая. Невестка в своё время подсказала. Мол, чёрта ли вам, папаня, ночью у газовой плиты шарашиться, — неровён час опять, как в прошлый раз, заснёте и спалите ещё и второй чайник. Заливать с вечера чай в термос давно вошло в привычку, — и старик каждый раз вспоминал узкое лицо невестки и её тонкие поджатые губы. М-да, Галка, вот теперь и ты сама — бабушка. И ещё чуть-чуть и ты тоже будешь дряхлым призраком бродить по квартире, дожидаясь холодного, воистину старческого, рассвета.

В телевизоре шла какая-то чушь. Сергей Прохорович наткнулся, было, на какой-то фильм о войне, где кто-то обречённо носился под разрывами снарядов, убивая фашистов пачками. Однако пока старик возился с халатом, пока искал очки, оказавшиеся почему-то не на месте, пока устраивался в кресле и, кряхтя, тыкал артритным пальцем в пульт — главный герой трагически погиб и по экрану поползли титры.

— Ну, вот, — сказал Сергей Прохорович, не особо расстраиваясь. — Только было жопу пристроил…

Он взял с журнального столика альбом с фотографиями и раскрыл его. По телевизору беззвучно (спасибо волшебной кнопке MUTE!) шла реклама. Вчера вечером Антошка, заинтересовавшись, расспрашивал старика, кто есть кто на фотографиях. Сергей Прохорович вначале неохотно, а потом втянувшись, листал альбом и, временами напрягая память, рассказывал:

— Это отец мой, твой прадед. Он в гражданскую два ранения получил. Во-о-от такая вмятина в рёбрах была! В Отечественную его в железнодорожные войска взяли, а потом он уже в водители попал. Так на полуторке до сорок четвёртого года и мотался. А там уж — осколок в ключицу, контузия, переломы… до сорок шестого по госпиталям валялся.

— А брат твой? Бабуля говорила, что он где-то на Урале служил? Это как так… в войну-то?

— Алексей-то? — охотно вспоминал Сергей Прохорович. — Так его в сорок втором забрали. Попал во внутренние войска, они там зону охраняли, где начинали атомный комбинат строить. Дачу Курчатова в сорок седьмом охранял, не хухры-мухры! Есть там такая дача, где Курчатов отсыпался. Днём он на объекте или в разъездах. На дачу только спать и приезжал. Он, да министр Славский. Ну, Берия разок-другой наведался… — пускался дед в замысловатые воспоминания.

— Батя говорил, вы в войну здорово голодали, да?

— Да уж… — помрачнел Сергей Прохорович. — Это уж, не приведи Бог кому…

Вот и проснулся сегодня старый пень, полудохлая развалина Сергей Прохорович, ветеран труда и разнообразных грамот обладатель, увидев себя во сне семилетним Сергунькой, мешком осевшим прямо на заснеженную дорогу…

— Ты, прямо, как туркмен сидишь! — сипло хихикнул Малик и ловко сплюнул через дырку, оставшуюся вместо переднего зуба. — Пошли, недалеко уже. Замёрзнешь, слышь?

Встать не было сил. Сергунька хотел заплакать, но и слёз не было. Ветер ровно свистел по косогору, вздувая злые снежные смерчики — «шайтаны», как называла их бабушка Малика. Ветер резал, как нож, ветер выстуживал из-под ватника остатки тепла. Ветер был настоящим фашистом — ничуть не лучше проклятых немцев, которых били сейчас наши советские солдаты…

… и батя где-то там, с ними, на большом тяжёлом танке…

… он держит Знамя с тёплыми ослепительно жёлтыми кистями и раскалённой алой звездой…

… и Сергунька, ладно опоясанный портупеей, в хромовых начищенных сапогах встаёт на одно колено, чтобы поцеловать краешек Знамени…

… и обжигает губы!

Мотая тяжёлой головой, он стоял на четвереньках, пытаясь встать. На губах запекалось что-то солёное, отчего их щипало. Сергунька поднял руку и приложил к губам варежку.

— Ты мне губу разбил! — заныл он.

— Вставай, говорю! Как туркмен хочешь замёрзнуть? — Малик уже злился. — Взял я тебя на свою голову, гадёныш!

— Эй, долго вы там? — режущий ветер донёс слова Камиля. Камилю что — он вон какой большой, сильный. Мамка у него в магазине работает, на хлебзаводе всех знает… богатая семья… хлеба много кушают…

— Серый, опять засыпаешь?!

— Камиль, он не встаёт!!

— Ну и пусть домой идёт, доходяга! Говорил тебе — не бери!

Сергей Прохорович вздохнул и откинулся на спинку кресла. «Как туркмен сидит»… маленький заморыш, выклянчивший у Малика право пойти со старшими за мёрзлой картошкой. Её надо было выковыривать из-под земли и снега и тащить домой… где прожорливые сестрёнки уже таращили огромные синие глаза, казавшиеся странно чужими на бледных прозрачных личиках. «Гнилой-то, гнилой сколько, Малик!» «Тётя Маша, я вам по-честному, как и себе. Да вот — гляньте!» «Ох, Малик, верю-верю… храни Господь тебя и ребят ваших! Вы только с патронами не возюкайтесь, не хватало нам, матерям, чтобы ещё кому пальцы пообрывало! И не курите вы всякую гадость, не подбирайте! Так, ведь, и губы-то от сифилиса сгниют!»

— А ведь так и молчал Малик, я потом уж узнал, что картошкой он не просто так делился… — пробормотал Сергей Прохорович. — Как отец вернулся — ахнул только. Всё мало-мальски ценное, вплоть до старого комода, всё уже у в доме Камильевой мамаши стоит.

Вчера внук сказал ему, мол, что же обратно не забрали? Ага… руки коротки забирать! Батя весь израненный, еле на ногах стоит, контузия его крутит так, что смотреть страшно. Куда ему с продавщицей тягаться. Да к ней ещё Гриша-милиционер похаживал — попробуй, тронь.

— А туркмены, Антошка, тогда мёрли со страшной силой. Их в сорок третьем несколько эшелонов привезли. В сорокоградусные-то морозы — в одних драных халатах. Всё своё ни в шапках держали. Лохматые такие шапки. В них и запихивали у кого что есть — спички, табак, мелочь всякую. Ведут их на работу — то один, то другой у дороги садится… а встать уже не может. Если с такого шапку стянуть, считай через пару часов — труп. Да если и не трогать — всё одно труп. Если уж сил идти нет — дело хана. Эх, и перемёрзло же их, бедолаг! За что их? А кто его знает, Антон! Мы и не интересовались. Сидят — значит, есть за что…