Роджер Желязны - Одно мгновение бури Страница 9

Тогда мною овладело другое чувство. Оно было ужасно. Я понял, что должно существовать время и место, наиболее подходящее для каждого из нас. Когда утихла боль, я смирился с исчезнувшим прошлым и задумался о месте человека в пространстве и времени. Когда и где я хочу провести остаток своих дней? Прожить с полной отдачей? Прошлое я похоронил, но впереди меня, возможно, ожидало нечто лучшее, где-то на неизвестной мне планете; ожидало своего часа, которому еще суждено пробить. Могу ли я об этом узнать? Могу ли быть уверен, что мой Золотой Век не ждет меня на следующей планете и что я не иду войной на Средние Века, когда впереди Возрождение? Оно — всего лишь билет: виза, новая страничка в дневнике. Это второй раз повергло меня в отчаяние.

Я не знал ответа на свой вопрос, пока не оказался здесь, на Земле Лебедя. Я не знаю, почему люблю тебя, Элеонора, но я люблю — это и есть ответ.

Когда загорелся свет, мы сидели и курили. Она рассказывала о муже, который погиб как герой и поэтому избежал грозящей ему смерти от белой горячки. Он погиб геройски, не зная за что: сработал условный рефлекс, который заставил его схватить мачете и броситься наперерез стае здешних «волков», напавшей на исследовательский отряд в лесной глуши у подножия Святого Стефана. «Волки» разорвали его на куски, а остальные спаслись, отступив к лагерю и заняв там оборону. В этом суть героизма: мгновение, неподотчетное разуму (будто искра в нервах), предопределенное суммой всего, чем ты жил и что хотел сделать, вне зависимости от того, сделал ты это или нет.

Мы наблюдали за галереей экранов.

Человек — животное, способное мыслить логически? Выше, чем животное? Но не ангел? Но только не тот убийца, которого я убил той ночью. Каким он был? Честолюбивым, самолюбивым, влюбчивым? Не думаю. Смотрел ли он на себя со стороны, наблюдал ли за собой и своими поступками и понимал ли, насколько они преступны? Чересчур сложно. Когда он убивал, когда грабил, он разве видел себя со стороны, не понимал чудовищности содеянного? Придумывал ли он религии? Вряд ли. Я видел, как люди молятся, для них это было последней надеждой на спасение, когда все остальные способы исчерпали себя. Условный рефлекс. Тогда, может быть, любовь? Я видел, как мать, стоя по грудь в бурлящей воде, удерживает на плечах дочь, а та точно так же поднимает над головой куклу. Но разве любовь — не часть жизни? Того, что сделано, и того, что хотелось сделать? И хорошего, и плохого? Я знаю, что именно она, любовь, заставила меня оставить свой пост, сесть во флаер Элеоноры и пробиться сквозь бурю туда, где разыгралась эта сцена..

Я не успел.

Но никогда не забуду, как был рад, узнав, что меня кто-то опередил. Поднимающийся флаер подмигнул мне бортовыми огоньками, и Джон Киме передал по радио:

— Все в порядке. Все целы. Даже кукла.

— Хорошо, — сказал я и повернул обратно.

Я посадил флаер на балкон, и тотчас рядом появился чей-то силуэт. Когда я выбирался из флаера, в руке у Чака (а это был он) оказался пистолет.

— Я не собираюсь убивать тебя, Джас, — начал он, — но если что, я тебя раню. Встань лицом к стене. Я забираю флаер.

— Ты сошел с ума? — спросил я.

— Я знаю, что делаю. Он мне нужен, Джас.

— Хорошо, если нужен, возьми. Для этого совсем не обязательно держать меня на мушке. Мне он пока ни к чему. Возьми.

— Он нужен мне и Лотти, — сказал он. Отвернись.

Я повернулся к стене.

— Что ты задумал? — спросил я.

— Мы улетаем. Вдвоем. Прямо сейчас.

— Вы сошли с ума, — сказал я. — Сейчас не время…

— Пошли, Лотти, — позвал он. У меня за спиной открыли дверь флаера.

— Чак, — сказал я, — ты нам нужен! Ты можешь уйти по-хорошему через неделю, через месяц, когда порядок будет восстановлен. Ведь существует такая вещь, как развод! Ты это знаешь.

— Они не дадут мне смыться отсюда, Джас.

— Тогда как ты собираешься это еде…

Я повернулся и увидел, что он перекинул через плечо большой холщовый мешок. Как у Санта-Клауса.

— Отвернись, слышишь? Я не хочу стрелять в тебя.

У меня появились кое-какие подозрения. С каждой минутой они усиливались.

— Чак, неужели ты грабил? — спросил я.

— Отвернись!

— Ладно, я отвернусь. И ты думаешь, тебе удастся далеко уйти?

— Достаточно далеко, — ответил он, — чтобы никто не нашел нас, а когда придет время, мы улетим отсюда.

— Нет, — сказал я, — мне кажется, ты не способен улететь с Лебедя. Я знаю тебя.

— Посмотрим, — голос удалялся.

Я услышал быстрые шажки, хлопнула дверь. Обернувшись, я увидел, как флаер поднимается над балконом.

Я долго смотрел им вслед.

И больше никогда их не видел.

Двоих служащих мы нашли лежащими без сознания на полу внутри мэрии. Ничего серьезного. Убедившись, что о них позаботились, я присоединился к Элеоноре в башне.

Мы ждали наступления утра.

Опустошенные, мы сидели и смотрели, как свет просачивается сквозь пелену дождя. Слишком многое произошло за короткое время. Все случилось чересчур быстро. Мы растерялись.

Утром дождь прекратился.

Добрый волшебник-ветер прилетел с севера и вступил в борьбу с тучами, как Эн-Ки со змеей Тиамат. Вдруг тряхнуло небеса, в тучах открылось лазурное ущелье, и бездны света хлынули, прорывая темнеющую пелену туч.

Мы смотрели, как туча раскалывается на части.

Когда появилось солнце, я услышал радостные голоса и закричал вместе со всеми.

Прекрасное, теплое, целительное солнце приблизило свое круглое лицо к Святому Стефану и поцеловало его в обе щеки. У окон толпились радостные, возбужденные люди. Я радовался вместе со всеми.

Единственный способ убедиться в том, что кошмар кончился, — это проснуться и не найти у себя в спальне ничего, что может свидетельствовать о реальности вашего сновидения. Это — единственный способ определить, действительно это был сон или, может быть, вы все еще не проснулись.

Мы ходили по улицам в болотных сапогах. Везде было полно грязи: в подвалах, механизмах, канализационных трубах и бельевых шкафах. Грязь облепила здания и автомобили, людей и ветви деревьев. Засыхающие коричневые круги от лопнувших пузырей, казалось, ждали, когда их соскребут. Если кто-нибудь из нас подходил близко к складам, где гнили продукты, летучие гады стаями поднимались и зависали в воздухе, как стрекозы, а потом возвращались к прерванной трапезе. У насекомых тоже, казалось, был праздник. Срочно требовалось провести антиинсектицидную обработку.

Все было перевернуто вверх тормашками, разрушено и наполовину погребено под коричневыми «саргассами». Число жертв оставалось невыясненным. Грязная вода медленно текла по улицам, стояла невозможная вонь.