Наталья Соколова - Дезидерата Страница 9

- Да, работаю в огороде, в саду... И нисколько не стыжусь! Копаю, не разгибая спины. Вожу и продаю фрукты, торгуюсь за каждый грош. Можно спать и четыре часа в сутки, от этого не умирают, - сказала она с беспощадной усмешкой. Надо отдать ей справедливость - она умела быть жестокой не только по отношению к другим, но и по отношению к себe. - Месяц проработала как проклятая - и пожалуйста, он имеет возможность заказать очередное бессмысленное сплетение трубок, щитков и пробирок, которому будет радоваться, как мальчик. Пусть радуется! А что я жертвую собой, гублю свою жизнь, жизнь отца... Какое это имеет значение?

Фанатики бывают разные. Эта была фанатиком любви - любви, кажется, очень похожей на ненависть, любви страстной, неистовой, мрачно окрашенной, не приносящей радости, приносящей одну только боль. Слепо преданная своему идолу, она ежедневно, ежечасно бичевала себя во имя этого идола, ке спрашивая, нужно ему это или нет.

И все записывала в счет, за все требовала оплаты - за каждый удар бича, за каждую царапину.

Что поделаешь, самый преданный жрец бывает обычно самым деспотичным. Фанатизм и деспотизм так часто соприкасаются.

- Вы учились... - начал было Писатель.

- В Высшей Школе Музыки и Музыковедения, - сказала она с вызовом, - у лучших профессоров страны. Подавала надежды. Стоит ли теперь об этом вспоминать? "Похоронила себя в глуши", как писалось в благопристойных романах девятнадцатого века. - Подражая голосу рыночной торговки, она затянула нараспев с жестоким смехом: - Отличная спаржа, отборные артишоки! Салаты латук, эндивин, эскароль, ромен! Не хотите ли французский сорт сельдерея, красную капусту савой, . лук-шарлот с мелкими головками... Оборвав свою буффояаду, сказала без улыбки, строго: - Вот как оно бывает, дорогой Писатель! Называется: жизнь! В романах девятнадцатого века такого не встретите.

- Ну, у девятнадцатого века были свои противоречия. Хватало, - сказал Писатель. - Не только розы и чувствительные элегии...

Но она не слушала. Она вообще плохо умела слушать других.

- И не жалею. Ни на секунду ни о чем не жалею. - Она нахмурила брови, резко обозначилась горькая складка на переносице. - А всех вас, чистеньких, благополучных, я презираю, слышите, презираю... И ваши мнения о моей жизни мне неинтересны, я их выслушивать не желаю, оставьте их при себе. Так же, как и ваши вздохи, сожаления!

Писатель понял, что она спорит не с ним - через его голову с какими-то бывшими подругами, которые теперь при встрече едва кланяются ей, со старыми знакомыми семьи, которые говорят о ней, горестно покачивая головами, как о "погибшей", "окончательно опустившейся".

Она встала и начала ходить взад-вперед по кабинету, как узник в камере.

- Пусть работает в своей лаборатории! Пусть тешится иллюзиями. Мир не должен его замечать. Какое дело до него миру? Он безвреден. Конечно, только рядом со мной и под моим наблюдением. - Поправилась: - То есть под наблюдением врача. Мы следим за ним, я и отец... стараемся никогда не оставлять его одного. Это случайно вышло - отец работал на дальнем конце участка, а я поехала за ящиками для яблок. Он уже второй раз так удирает в город за последний месяц. Тогда затеял с телекомпанией, а теперь с вами. Эта его болтовня о каком-то аппарате, ну, не аппарате, магической коробке... - Она явно прощупывала, что именно Писателю известно, что успел рассказать изобретатель. - Да ведь это просто мираж... своего рода галлюцинация. Ему это привиделось, померещилось. Навязчивая идея, не имеющая ничего общего с реальностью.

- Он показывал мне коробку, - сказал Писатель между двумя затяжками, не спуская глаз с ее лица.

- Показывал? - Она задохнулась, - Так, значит... О боже! - Тут же спохватилась: - Да это чепуха. Сказки! Я никогда не поверю...

И замолчала. Потому что увидела на письменном столе выглядывающий из-под бумаг угол знакомой серой коробки. Взяла в руки, повертела. Сомнений быть не могло - это был он, "аппарат воздействия".

- Выкрал. Увез...

Опустившись в кресло, она продолжала разглядывать аппарат, который лежал у нее на коленях.

Потом подняла глаза на Писателя и сказала, решившие:

- Ну хорошо. Пусть так. Теперь я вам все скажу. Все как есть. Он просто гипнотизер. И гипнотизер действительно блестящий, выдающийся, очень талантливый. Личное дарование... плюс метод, который он разработал. Он и мне передал, я его ученица. Вот вы сейчас убедитесь!

...говорю. Отец, слушая меня, не останавливается, идет дальше, мы огибаем угол дома, заворачиваем за него.

- Ах, вот как. - Отец как будто что-то взвешивает, обдумывает. - Тебе не нравится синий? Больше нравится рыжий? Ты переменил решение? Ну что ж!

Я понимаю, что сейчас произойдет ужасное, хочу помешать отцу, повиснуть на его руках, хочу плакать, просить прощенья, кричать, что я больше не буду, что я дово: лен синим, очень доволен. Но ничего не успеваю, каменею, не могу пошевельнуться, руки прижаты к бокам, горло сдавлено.

Отец спокойно, неторопливо, не меняясь в лице, открывает коробку.

Бросает на тротуар синий красавец-самолет, самолет грешит, отец поднимает ногу, наступает на него... раз и другой... я хочу зажмуриться, не видеть, не знать, но не могу, смотрю, и горячие горькие слезы...

Все вернулось. Стены кабинета, занавеси, лицо чужой женщины.

В чем дело? Ведь первый раз было другое, совсем другое. Ах да, изобретатель изменил настройку аппарата, при мне вертел рычажки.

Та настройка была идеализирующая, а эта, очевидно...

Писатель спросил:

- А вы можете повторить это без коробки?

И протянул руку, чтобы взять у нее аппарат.

Но не успел.

Она закричала: - Назад! Не трогать!

И прямо перед собой Писатель неожиданно увидел нацеленное на него дуло маленького дамского револьвера. Откуда Медея его извлекла - он не успел заметить. Из кармана брюк, что ли?

Не очень-то приятно, когда красивая женщина с решительным лицом держит твердой рукой маленький дамский револьвер, нацеленный тебе прямо а живот.

Тут не до шуток.

- Руки вверх! - скомандовала Медея.

- По-моему, это лишнее, - сказал Писатель, не поднимая рук. - Конечно, если вы будете настаивать, сударыня...

Она не настаивала. Она кусала губы и раздумывала - о чем? Его, естественна, интересовал ход ее мыслей. Мало ли до чего она могла додуматься, не спуская пальца с курка. Он. старый солдат, хорошо знал, что оружие иногда подсказывает человеку самые странные и ненормальные поступки. Оружие ведь сделано для уничтожения и, как всякая вещь, помнит, для чего сделано.

- Знаете, поднимать руки - это как-то глупо, - сказал Писатель, разглядывая на близком расстоянии черное отверстие ствола. - В этом есть что-то театральное. Тут в смешном положении и тот, кто поднимает руки... и тот, кто командует.