Александр Казанцев - Том (7). Острие шпаги Страница 9

Маленький звездочет был в белом бурнусе, видимо, хорошо предохранявшем его от жары.

Огюст стоял поодаль с кувшином воды, готовый утолять жажду господ, как те того пожелают.

– Можете ли вы, мой юный друг, действительно перевести эту древнюю надпись, слухи о которой дошли даже до Парижа? – спросил Декарт.

– Охотно, – отозвался молодой поэт. – Очевидно, полезнее перевести надпись сразу на латинский язык, дабы смысл ее стал понятен и нашему уважаемому ученому звездочету Мохаммеду эль Кашти.

– Ваше желание делает вам честь, ибо связано, надо думать, с дополнительными трудностями.

– Вы совершенно правы, господин Декарт. Сделать стихотворный перевод с языка Гомера на язык Вергилия, сохранив ритмику гекзаметра и введя дополнительно присущие латинским стихам рифмы, которых нет в древнегреческом тексте, несомненно, нелегко, однако выполнимо, – не без желания щегольнуть в красивой, отделанной фразе своим поэтическим искусством произнес Пьер Ферма.

Пока молодой поэт занялся стихами двух древних языков, остальные рассматривали мраморное надгробие.

– Сколько пистолей он теперь может стоить, этот древний мрамор? – глубокомысленно спросил метр Доминик Ферма. – Во Франции такой старины не найдешь.

– Уж не хотите ли вы перевезти это надгробье в Бомон-де-Ломань? – насмешливо спросил Декарт.

– Да спасет меня от этого святой Доминик. Я даже не знаю, христианское ли это захоронение?

– Могу вас уверить, и наш почтенный Мохаммед эль Кашти подтвердит это, надеюсь, – перешел на латынь Декарт, – что великий Диофант жил в третьем веке и дружил с самим епископом Александрийским.

– Хвала аллаху, что я могу подтвердить ваши слова, почтеннейший Картезиус. В введении в «Арифметику» Диофанта, которой я восхищался, упоминается о посвящении ее досточтимому Дионисию, дабы облегчить ему обучение учеников. Известно из сохранившихся здесь и переведенных для меня манускриптов, что Дионисий преподавал в школе для кристианского юношества с 231 по 247 год по вашему христианскому летосчислению, после чего стал епископом Александрийским.

– Так что захоронение Диофанта нужно признать вполне христианским, тем более что другой епископ, Анатолий Лаодикийский, живший в Сирии в том же третьем веке, посвятил свой труд по математике Диофанту, – заключил Декарт.

– Тем не менее я осмелюсь высказать по этому поводу сомнение, – возразил Пьер Ферма.

– В надписи есть указание о том, когда жил Диофант? – раздраженно спросил Декарт.

– В надписи вообще нет никаких прямых указаний, но вся она представляет собой загадку, разгадывание которой может дать ответ на то, сколько лет прожил великий Диофант и даже когда он жил.

– Если надпись не подтвердит того, о чем мы сейчас говорили с почтенным Мохаммедом эль Кашти, то я предостерегаю вас от ошибочного перевода, который, к сожалению, я не могу пока проверить, но копию здесь написанного постараюсь доставить в Париж.

Все это господин Декарт произнес по-французски. Метр Доминик Ферма почтительно кивал, а маленький арабский ученый внимательно смотрел из-под своего белого капюшона.

– Я готов прочитать вам сделанный перевод, за несовершенство которого заранее готов принять ваши упреки, однако оговариваясь, что сущность любой из этих строк не искажена переводом ни в какой степени.

И молодой поэт прочитал гекзаметром размеренные строки, которые он в отличие от древнегреческого подлинника даже зарифмовал:

Прах Диофанта – в гробнице, искусства же мудрость – в надгробье.Дивись, размышляй и откроешь, как долог усопшего век.Волей богов он шестую часть жизни ребенком рос добрым.Шестой половину бородку и знанья растил человек.Части седьмой был обязан и встречей с подругой, и счастьем.Рожденья желанного сына почтенный мудрец ждал пять лет.Сыну полжизни отцовской отмерил Рок мрачною властью.И с холодом ранней могилы померк для отца жизни свет.Дважды два года философ о сыне безмерно скорбел.Но горю и жизни премудрой настал неизбежный предел.

Некоторое время Декарт и араб молчали, может быть, подавленные величием смысла надписи. Метр Доминик Ферма воспринял только безмерное горе отца, потерявшего сына, и, подняв глаза к небу, молча шевелил губами, поминая святого Доминика.

Наконец Декарт в изысканных выражениях похвалил искусство перевода и изящество латинского стиха, но, как обычно, с дружеским высокомерием произнес:

– Однако, юный мой друг, я не вижу никаких намеков на то, когда жил Диофант, хотя вы позволили себе заметить, будто такое указание есть. Что касается меня, то я вижу в этой надписи совсем другое – как вычислить возраст великого ученого древности.

– Вот именно, древности, – отозвался Пьер Ферма, – древности, а не третьего века от рождества Христова.

– Не говорите загадками, мой юный друг.

– Взляните на третью строчку надписи. – И он протянул исписанный им листок.

Декарт прочел:

– «Волей богов он шестую часть жизни ребенком рос добрым». Не вижу никакой цифры, указывающей на эпоху, в которую он жил.

– Цифры необязательны, почтенный господин Картезиус. Здесь сказано – «Волей богов…»

– Разве это число?

– Множественное, господин Картезиус. Раз речь идет о многих богах, а не о всевышнем или господе боге едином, как надлежало выражаться христианам, то надпись могла быть сделана лишь в дохристианское время. Дионисий же мог быть его современником, а не христианским епископом. Что же касается Анатолия, епископа Лаодикийского, то он мог посвятить свой математический трактат и давно умершему Диофанту, как готовы это сделать, скажем, вы, господин Картезиус, не говоря уже обо мне.

Декарт поморщился, взглянул на Мохаммеда эль Кашти. Тот кивнул, произнеся:

– Аллах един, веры разные. Но многим богам в своих капищах поклонялись только язычники. Нельзя не отдать должного остроумию нашего заморского поэта.

– Не будем спорить, опровергая установившееся уже в науке мнение, перейдем лучше к основному, к задаче, заключенной в десяти строках надписи.

– Клянусь святым Домиником, надпись, на мой взгляд, сообщает о печальной жизни и горе отца, потерявшего сына.

– О нет, не только это, – возразил Декарт. – Она предлагает определить возраст усопшего. Я напишу сейчас на песке своей шпагой уравнение, воспроизводимое строчками стихотворения, которое наш юный друг переводил, не подозревая об этом.