Многократор - Художник Её Высочества Страница 93

Со стороны макушки появилось абигеливо перевёрнутое лицо:

— Сильные бесы делают из человеческих тел квартиры.

Надо же, даже хватает сил прохрипеть:

— Им тоже где-то надо жить.

Что за серийные пьянки?! Нервы нервами, но к чему шары наливать? Каждый день могут быть магнитные бури, и что теперь, всему человечеству плашмя лежать? Нет, пора кончать с этим безобразием! И немедленно!

— Слабые бесы только сдавливают живот и доводят до изнеможения. У тебя какие бесы? Потерпи, я выгоню.

«Оборони всякого крещёного от этого» Но вслух говорить не стал. И не крещёный он, и знахаря растраивать лишний раз не стоит. Тропинка горная, где люди соперничают — узка. Отступить на ней на шаг, — значит дать на шаг больше простора. Жёлтая раса права.

Встал. Где одежда? Где, повседневной носки, голова и тело? Где спокойная жизнь? Одежда-то вот. Остальное собаки сьели, на живодёрню бы их за это.

— Ходит по лесу маньяк, вероломный, как коньяк. Наше вам с кисточкой.

В дверях — духовный младенец Бадя-Форшмак, на плече хозяйственная сумка.

— Вывел на прогулку шкрайбалы, — потопал видавшими виды кроссовками. — Да дай, думаю, зайду к душевному мужчине на секунду дань уважения отдам, — его со значением перекосило. — А вижу, душевный мужчина из-под мухи только вылез. Пивка для рывка не желаешь?

О чём он только что праведно размышлял? О серийных пьянках? Вот умная голова! Неразумная же трепещущая рука уже тянулась к банке с пивом. Пшик, и цилиндр в устье умной головы. Наш девиз: буль-буль и вниз!

Абигель бросила:

— Надумаешь — приходи, — и ушла на балкон, где заподпрыгивал чёрный мячик с дауменом.

— Бадьян, о мудрый и достойный мужчина, будь благословен твой приход. Ты меня спас.

— Нет базара. Подстроил я тебе настроение? Угадал?

Угадал так угадал, слов нет. Это так же верно, как то, что русские не любят умирать своей смертью.

— Голова не болит больше?

— Если голова болит — значить она есть!

В дверях ещё один дружбан, в руке мятая шляпка.

— Бонжур, препочтенный Степан Андреевич. Я всегда утверждал, что художники имеют особенную, поперечно-волокнистой структуры анатомию, отличную от нас смертных, строения продольно-волокнистого.

— Опохмеляются оне как смертные, — подколол Форшмак. — Еще пивка шедеврально?

Степан отрицательно мотнул головой. Голова на мотание не отозвалась ноющей болью, как пару минут назад. Хотя бы по этой причине нет необходимости спускать с лестницы шаромыжников. Наоборот: низкий поклон им от жертвы Бааль-Зебуба. Само собой, благодарите хирурга до операции, потом, возможно, будет поздно.

— Неужели наш художник принес жертву Бахусу? Ай-ай-ай!

— Слетел с катушек, — охотно подтвердил Форшмак. — Оттянуть мне три раза по семерику.

— Выгоню, — предупредил распоясавшихся гостей.

Бадьян нагло вытаскивал на стол пиво. Инспектор же закатил глаза и, как говорит театральный критик о драматическом языке актеров, ломал себе руки.

— У меня большая неприятность, Степан Андреевич. Меня ведь с работы выгнали, подлецы! — доломал руки, вытащил из подмышки бутылку. — Предлагаю примирительно-третейский вариант. Пусть это стоит на столе натюрмортом, — ладонь на выпуклости бутылки легла так нежно, что мужская трепещущая рука из женских романов, по сравнению с этим, хватает женскую грудь просто топорно-хамски. — А уж вопрос, пить в помышлении сердца или оставить в том же виде, разрешится сам собой. Зачем подталкивать, если само катится.

— Я не могу. Жду важного звонка.

Художнику стало стыдно уже между первым и вторым предложением. То же самое вчера он говорил Вильчевскому. И что в результате? А в результате мусье Бумажный пропустил 50гр. для аппетита, так что в финале не знал каким местом поворачиваться к унитазу, филосовствуя: мужское начало — передом, женское — задом, обоеполый идеальный гермафродит Платона — боком. Т. е. наклюкался, нализался, налимонился, нахлебался, надулся, нагрузился, нарезался, налакался, назюзился, натяпался, набрался, упился, как свинтус. Тоже самое, что заложить за воротник или галстук, быть подшофе, или устаревшее, еле можаху. В общем, был пьян, как сапожник. Наверняка, не последняя венчающая характеристика из вышеперечисленных. Вряд ли сапожник после массированного заливания за галстук, что тоже под вопросом, способен заниматься еще философией. Художник смог. И ему было стыдно. Если не стыдно, по крайней мере стыдновато.

— Что ж, жизнь каждый раскрашивает в свою краску, — подошёл к портрету Головатый. — Как вы думаете, друзья мои?

— Покупка попутного ветра — выгодная сделка.

— Браво, Бадиан! Следует удивлять людей. В таком случае я тоже произнесу что-нибудь противоположное своему естеству, — ссупил брови, руку вперед. Вот-вот раздастся знаменитое «Быть или не быть? Вот в чём вопрос!» — Мы вмазали! По стопарю. И тронулись на бал. Где Зорик сдал на блат бармицу, красючку Зойку, м-м, ну эту… свинячью птицу, хэ-хэ лажанул. Короче, редко в какой зоне северика есть воровское благо и паханы с кодлой. Здесь мотают срок в большаке шобла и шелупень, быки-рогомеры, бакланы, мохнорылые, беспределы-анархисты, гуливаны из ершей, мокрушники, большие делаши, зачуханные фраера, петушня и вольтанутые. Уф!

Форшмак с уважением посмотрел на Головатого. Пальцы веером, сопли пузырем, на зубах наколки.

— А вы, извентиляюсь, где сидели?

Экс-инспектор глянув тузом, небрежно признался в том, что вообще-то он — искусствовед.

«Брехун ты первоклассный.» Впрочем, даже если лежит его благоверная на Троекуровском кладбище в шоколадной мумии, поди проверь. Два мужа наружу, один в сундуке, четвёртый нам тут врёт, как газета, не краснеет.

— Кто кофе будет?

Головатый согласился.

— С коньячком можно-с. Коньяк сегодня ха-ха, кофе завтра.

Форшмак перевел взгляд с коньяка на свои банки.

— А я пиво буду.

— Перестань. Телишь-мелешь, жопу паришь, дуру гонишь.

Бадьян снова с уважением посмотрел на Головатого.

— Уже познакомились. Пьем моё и Вася не чешись.

Поднялся кофе. Из турки получалось на две чашки, Головатому и Абигели. Себе, понятно, во вторую очередь. Оставив Головатого портить коньяком кофе, взял чашку и понёс на балкон девушке. Обошёл вокруг мастерской, пошёл было во второй раз, вдруг остановился, чувствуя, как на голове зашевелились волосы. Бросился в мастерскую.

— Я когда кофе варил или еще что, Абигель не ушла?!

Головатый протянул в сомнении:

— Не-ет, по-моему, — и к Форшмаку. — Ты видел?

— Я не-е… — вздурил пятернёй затылок. — Не-а, я тоже не видел, не чесать мне лебедей.