Александр Беляев - Изобретения профессора Вагнера Страница 98

Но толпа стояла неподвижно. Неожиданно вперед выступил санниази. Его желтая одежда горела в лучах утреннего солнца, как червонное золото. Подняв к небу глаза и руки, он начал говорить о братстве, любви, милосердии и призывал не проливать крови. Офицер слушал его некоторое время, хотя и не понимал, затем нетерпеливо махнул рукою, предлагая санниази отойти в сторону. Но взгляд проповедника был направлен на освещенное солнцем облако.

— Огонь! — крикнул офицер.

И райоты падали, как колосья под серпом. Одним из первых упал ничком, с протянутыми вперед руками непротивленец санниази.

Сопротивление райотов было сломлено. Джемс вновь стал их полноправным начальником.

Крихна пришел в себя только ночью. Голова его сильно болела. Всю ночь он не спал, все думал, глядя на небо.

Над Крихной пролетало алое разметанное облако. Юноша смотрел на него, продолжая думать все ту же напряженную думу, как будто решал какую-то трудную задачу. И вдруг он решил ее.

— Красная рубаха! — прошептал он, протягивая руку к облаку.

Вечером того же дня Крихна вместе с Бульбуле отнес тело отца на берег реки, разложил костер и поджег сухие поленья. Бульбуле затянула протяжную погребальную песню.

Когда костер догорел, Крихна собрал пепел, всыпал в большой глиняный горшок и пустил его в воду. Горшок мягко закачался на волнах.

Крихна провожал его глазами, и ему казалось, что с этим горшком навсегда уплывает его мирное прошлое. Горшок скрылся за поворотом. Крихна долго глядел на реку, которая стала вдруг иною.

Весь мир стал иным.

Потом он тряхнул головой, подошел к Бульбуле и положил ей руки на плечи.

— Прощай, Бульбуле! Я ухожу.

— Куда, Крихна? — испуганно расширила глаза девушка.

— Я еду в горы — к Чандану и его повстанцам.

Крихна круто повернулся и крупными шагами начал удаляться от девушки. Сцепив пальцы, она стояла неподвижно и глядела ему вслед. А он все ускорял шаги, боясь услышать за собой крик покинутой. Он знал, что даже крик девушки не остановит его. Но будет еще больнее, сердце его обольется кровью — и он почти бежал.

Так и есть. Она кричит. Но в этом крике послышалось что-то такое, что заставило его замедлить шаги. Так не кричат раненные насмерть.

— Крихна! Стой, Крихна! Подожди меня!

Бульбуле метнулась вперед. Быстро догнала Крихну и, схватив его за руку, горячо заговорила:

— Я пойду с тобой, Крихна. Возьми меня с собой!

Крихна посмотрел на нее. Полудетское лицо стало суровым.

— Я научусь стрелять из ружья. Не гони меня! Я ведь сильная и ловкая, Крихна!

— Ладно! — тряхнул головой юноша. — Идем вместе.

Не оборачиваясь в сторону деревни, оба зашагали к джунглям.

ВЕСЕЛЫЙ ТАИ

Он пришел в лес с песней.

Багровый клуб лучей заходящего солнца запутался в чаще и, словно задыхаясь, угасал. Нетерпеливая тропическая ночь, не ожидая заката, вступала в лес с востока, ложилась на сухую почву, поднималась по толстым стволам вверх.

В лесу раздавались последние удары топора. Слоны спешили до наступления темноты дотащить срубленные деревья к спуску. С ветки на ветку, с дерева на дерево прыгали веселые серые белки — они торопились укрыться в своем дупле, пока не раскрыл свои ночные, бесшумные крылья когтистый филин. Лес засыпал.

В это время раздалась в лесу его песня.

— Ну и голос! — сказал старый малаец и даже прикрыл глаза от удовольствия.

— Как серебряный колокольчик!

— Соловей садов богдыхана! — заметил кули.

— А песня! Как речной ручей разливается!

Лесорубы, с топорами на плечах направлявшиеся в лагерь, приостановились, заслушавшись неведомого певца.

Совсем стемнело. И теперь казалось, что это поет сама ночь.

Странная песнь! Переливается. Как будто веселая, а грустно от нее. Но в грусти — надежда. Щемит сердце, и смеяться хочется…

Вот певец подошел к лагерному костру. Стройный бронзовый юноша в одних шароварах из свернутого куска материи — понунга. Волосы на голове собраны в пучок. Его зубы не были черны от бетеля, как у большинства сиамцев, и в улыбке сверкали ослепительно. Глядя на эту широкую, открытую улыбку, лесорубы невольно заулыбались сами.

— Веселый таи[10], — сказал старый кули.

Так и пошла за ним кличка — Веселый Таи. Никто не поинтересовался его именем.

— Здравствуйте, вот и я! — сказал Таи, бросая топор на землю.

— Здравствуй! — ответил за всех малаец Чумалонгкорн. — Ты хорошо поешь. Садись.

— Попить бы! А где ваши бараки? — спросил Таи.

Лесорубы рассмеялись.

— Чем тебе не бараки? — сказал лао[11], показывая на шалаши из веток. — Дождь промочит, солнце высушит.

— Но мне говорили…

— …Бараки, столовые, горячие обеды, и деньги греби лопатой? Не правда ли? Все мы попадаемся на эту удочку. А за водицей изволь сходить к ручью. Рукой подать, если она у тебя длиной в тысячу слоновьих хоботов. Вот ведра. Чумалонгкорн проводит тебя.

Надо же использовать новичка!

Таи принес воды, напился и улегся у костра. Истомленные работой, лесорубы начали засыпать, как вдруг раздались звуки гавайской гитары. Молодой китаец Лу Фую играл мастерски.

При первых же звуках Веселый Таи улыбнулся широко и весело и вскочил на ноги. Трепет артистического вдохновения прошел по его телу, словно Лу Фую заставлял вибрировать не струны гитары, а его нервы.

Таи стоял на месте, сгибая и разгибая колени и разводя руками. Легко покачивался на подошвах, все еще не сходя с места. И вдруг вскрикнул и сделал гигантский прыжок.

Задремавшие лесорубы подняли головы и с изумлением посмотрели на танцора.

А Таи увлекался все больше. Его гибкое молодое тело умело говорить красноречивее языка. Если бы в эту минуту его видали танцоры — мировые знаменитости, — они лопнули бы от зависти. Это было настоящее высокое искусство. В танце Таи не только передавал свое настроение — он рассказывал целую повесть.

Вот он увидал ее — необычайную девушку, красивей которой не было и не будет на свете. Она стройнее пальмы, краше молодого месяца, слаще меда — нежный, благоуханный цветок… Вот вспыхнула любовь в глазах Таи — могло ли быть иначе? И Таи пылает, как факел любви. Он протягивает к ней руки, умоляет ее. Она отвечает взаимностью! Таи счастлив. О, может ли человек быть так счастлив?!

И вдруг… Словно гром среди ясного неба.

Таи хватает себя за голову. Лицо его искажено страданием. Судорога отчаянья потрясает тело. Она — любимая — уходит от него!