Заморозки (СИ) - Щепетнев Василий Павлович Страница 16

Я представил, и сразу захотелось выпить. Я перемог желание, а наш собеседник решил, что нервы нужно успокаивать, пока это возможно.

О делах тоже говорили. О планах, о сроках, о гонорарах. Да, писатели пишут для того, чтобы заработать, такова горькая правда. Профессиональные писатели. Аматёры же сами готовы приплатить, лишь бы напечатали. Почему бы не создать службу «печать по требованию»? Заплатил и получил двадцать пять экземпляров книги. В твердом переплете дороже, в мягком — дешевле?

— Это у Шефнера, кажется, было, — сказал Аркадий Натанович.

— Если было — значит, будет. Фантазии сбываются, особенно шефнеровские.

И мы продолжили веселье.

У нас троих отдельный повод веселиться: прямо перед поездкой в Москву нам вручили заветные дипломы. Темно-вишнёвого цвета. «Лечебное дело», не шутка. Сначала мы сдали госэкзамены: специальным приказом создали экзаменационную комиссию для нас троих, и мы, одолев все преграды, доказали, что да, что достойны. Преград, признаться, не было никаких, и комиссия была к нам чрезвычайно внимательна. Когда у девушки папа в Политбюро ЦК партии, иначе и не бывает. Да и обо всех нас в курсе и Минздрав, и даже МИД: мы в Ливию собираемся, открывать Советский Госпиталь — так решили назвать больничный комплекс в Триполи, который построили и оснастили за счет нашей страны. Большое политическое дело! И мы представляем советский комсомол! Показываем, что мы, в смысле страна, с Ливией всерьёз и надолго!

Конечно, и личное приглашение Муаммара Каддафи тоже немаловажно, хотя об этом в нашем институте могут и не знать. Зато знают там, где надо — и потому с нами полетят и Ми с Фа, им солнце полезно, и бабушка Ка. Ах, заграница! Воздух её сладок и приятен, особенно на слух. Нет, в Ливии-то и в самом деле хорошо, а вот, бывало, в Венеции — запах как в картофелехранилище весной. Мы перебирали картошку на овощебазе в марте. Гнили — три четверти.

Я, впрочем, ни разу не был в Венеции. Я много где не был ни разу. Я почти везде не был ни разу.

Но теперь-то, с дипломом советского врача весь мир передо мной. Хочешь — пирожное, хочешь — мороженое.

Я взял и то, и другое. Очень они здесь вкусные. А мне до оптимального состояния нужно добрать еще много. Боюсь, не успею. И профессор Петрова, и Лиса с Пантерой считают, что к матчу за корону я должен весить не менее семидесяти пяти килограммов, а лучше восемьдесят. На турнирах и матчах я худею, теряю полтора килограмма в неделю — из-за нервной нагрузки, а более из-за режима, перед игрой наедаться нельзя, а после игры, в двадцать два часа, наедаться нехорошо. Сколько будет длиться матч? Он безлимитный. До шести побед. Может, месяц, а может, и три месяца. Потому нужно иметь жировые запасы. Хотя на три месяца не напасешься, но пока толстый похудеет, худой помрёт. Насколько я знаю Карпова, он тоже готовится к матчу с позиций современной науки, и вопросы питания проработает самым тщательным образом.

Поговорил и с маменькой. Она получила извещение от «Дойче Банка», где я открыл ей счёт. Сложным путём, но получила. В банк ежемесячно переводят отчисления от продаж «Пустыни», по договору, составленному Ульфом Андерсеном, шведским юристом-коммунистом, моим добрым знакомым. Расходится «Пустыня» хорошо, даже очень хорошо, чему способствует мировое турне «АББЫ». Сумма отчислений по апрель включительно, если перевести в чеки (а это — легко), оказалась больше, чем она заработала за все годы в Большом Театре. Не удивительно ли?

Ну, а почему звёзды бегут на Запад, из любви к кока-коле, что ли?

Маменька задумалась.

Здесь, в кафе, играет трио: контрабас, скрипка и гитара. Играет классическую советскую легкую музыку, никаких западных веяний. Хотя советская легкая музыка вся из западных веяний, вальс, фокстрот, танго — они же оттуда, с Запада. Но как-то прижились. И буги-вуги приживутся, дайте срок. А пока можно танцевать и фокстрот.

И мы танцевали — и фокстрот, и танго, и вальс.

Танцевали, пели, все коврижки съели. В смысле — десерт. Он здесь великолепен, я, побывавший в разных странах, попробовавший кухню разных народов, говорю это с чистой совестью. Хотя, возможно, причина в том, что нам это привычно — сливки, сахар, мёд, мы не боимся калорий, напротив, мы их любим. Двадцатый век по большей части был веком голодным: царские «недороды», империалистическая война, революция, гражданская война, коллективизация, Великая Отечественная, потом опять голод… Мы-то его не застали, а вот родители помнят. И память эта будет жить еще долго.

В общем, всё подмели.

И хорошо.

Терпеть не могу оставлять недоеденное. Научился в Дортмунде: что осталось на столе, завернут в салфетку, упакуют в коробочку, и потом, в спокойной обстановке, можно и доесть. Валютой заплачено! Пора и у нас ввести подобную привычку. Не баре. Совсем не баре.

Но тут заворачивать было нечего, разве что конфеты в карманы рассовали, домой детишкам, а остальное — съедено и выпито. Подчистую. Значит, деньги потрачены не зря.

Мы церемонно прощались, нам обещали писать, звонить и присылать тексты, мы отвечали, что будем ждать и надеяться.

Наконец, москвичи разошлись.

Я раздал чаевые, это обязательно, люди старались, а здесь мы не в последний раз. Надеюсь.

Наши, из «Поиска», ночуют в «Москве», завтра будут гулять по столице, кто-то пойдёт в Третьяковку, а кто-то в ЦУМ или ГУМ, в надежде купить туфли, кофточку или что-нибудь еще, а вечером отправятся назад, в Чернозёмск. У всех на руках командировочные удостоверения: в стратегических точках, у тех же универмагов, патрули проверяют документы и спрашивают, а почему вы, граждане, в рабочее время стоите в очереди?

А потому, что после работы очередей нет, но нет и товаров.

Спустились вниз. Маменька с Галиной и Марцинкевичем взяли такси. Сейчас это проще простого: после того, как с первого апреля оно опять вдвое подорожало, люди такси сторонятся. Не только в булочную не ездят, но и вообще. Не привыкли — сорок копеек за километр. Дорого.

Ну, маменьке теперь не дорого.

А мы решили пройтись. От «Москвы» до Дома На Набережной примерно два километра. Погода хорошая, кругом яркие фонари, отчего б и не пройтись? Хоть и поздно, но мы не в Чикаго, мы в столице нашей Родины. И не просто в столице, а в самом её центре. Рубиновые звёзды видно!

Идём не спеша, дышим ночным воздухом, приходим в себя после шума и веселья. Остываем.

Прошлись по Каменному мосту, наш дом уже близко. Зашли в скверик — больно воздух хорош.

Сидим на скамеечке, из девочек выветривается хмель, из меня — беспочвенные фантазии.

Напротив — стенды с большими портретами, полтора на два метра. Члены Политбюро. Исполнены так, что кажется, будто все они смотрят только на тебя. И Андрей Николаевич среди них.

Уже решили уходить, как девочки что-то заметили в кустах, переглянулись, и дружно сорвались. Как доберманы. Но без команды.

Они сами себе отдают команды.

Через несколько секунд они вытащили из кустов человека в плаще. Чёрном плаще с капюшоном. Вытащили неласково, заломив руки.

Лиса достала из кармана куртки свисток, и свистнула. Коротко, два раза, но очень громко.

И через несколько секунд послышался ответный свисток, не очень близко, но и не далеко.

Лиса опять подала два коротких свистка.

— Пустите! Вы не имеете права! Пустите! — забился схваченный незнакомец, но был тут же поставлен на колени.

Незнакомец ли?

Я подошел поближе. Ба, да это лучший писатель Москвы, Андрий Слива!

— Девочки, это же тот побирушка, возомнивший себя писателем, помните, я рассказывал. Что это вы с ним так жестоко?

— Мы с ним ласково. Очень, — ответила Лиса, и снова свистнула.

На дорожке показался милицейский патруль, два человека.

— Что здесь происходит? — строго спросил старший сержант.

— Поймали натурщика, — ответила Ольга. — А может, и кого похуже!

— Я писатель! Я великий русский писатель! — Слива пытался кричать гневно, но получалось не очень.