Без права на подвиг (СИ) - Респов Андрей Страница 19

Мы с Иваном замешкались из-за моих сапог и оказались в последних рядах. Нужно сказать, что обувка у меня оказалась — забыть и плакать. Настоящий дуршлаг. Подошва на правом сапоге была примотана куском полотна, скорее всего, просто оторванного от нательной рубахи. Вот он-то меня и подвёл. Пока ехали в вагоне и лил дождь, узел размок. А здесь, на путях, видимо, за что-то ещё и зацепился. Подошва почти оторвалась, и я навернулся, больно стесав ладони о гравий путевой подсыпки.

Вставать пришлось под крики конвойных уже с помощью Ивана. В этот момент вместе с двумя пожилыми немецкими солдатами к нам подошёл мужчина лет сорока в форме без петлиц.

В глаза сразу бросилась его довольно чистая советская военная форма с аккуратно споротыми знаками различия, левый рукав которой украшала повязка из белого полотна. С удивлением разглядывал я будёновку на его голове, немецкий форменный ремень и густо начищенные чёрной ваксой сапоги. Его серые чуть навыкате глаза остановились на нашей парочке. Иван как раз помогал в который раз восстановить целостность повязки на сапоге.

— Хвамилии!?

— Тучко, — первым ответил Иван и толкнул меня вбок.

— Теличко, — с задержкой ответил я.

— З Украины?

— Я с Донбаса, — снова первым ответил Иван.

— А я Северного Кавказа.

— Отряжаетесь в санитарную команду, хлопцы. Трупы выносить будете, — поджав губы процедил незнакомец, — ну? Чё застыли? Швыдче поспишайтэ за господами немецкими солдатами!

Один из немцев, сняв с плеча винтовку с примкнутым штык-ножом, отступил сторону, давая нам с Иваном дорогу:

— Ком! Шнеллер!

А потом меня, Ивана и ещё человек шесть из пленных отвели к путям, куда немцы перегнали эшелон, на котором мы прибыли на узловую. Тут-то я и получил полный ответ на свой давешний вопрос о рачительности оккупантов.

Нам пришлось освобождать вагоны один за другим от трупов и умирающих. Те, кто были едва живы, уже не приходили в сознание даже при переноске. Жутко было складировать ещё не остывшие тела подряд вместе с окоченевшими трупами на пригнанные станционными рабочими телеги. Но под стволами особенно не покочевряжишься.

Рабочие вместе с несколькими женщинами, одетыми в грязную форму железнодорожников, занимались обработкой вагонов, засыпая пол, стены и углы остро пахнущим порошком из вёдер, которые наполняли всё с тех же пригнанных телег, что предназначались для трупов.

После того как мы клали на телегу очередное тело, два немецких конвоира, приданные нашей рабочей команде, внимательно осматривали каждого вынесенного из вагона пленного. И если тот подавал хоть какие-то признаки жизни, спокойно и деловито добивали его штыками.

От разыгравшейся полуденной жары и тошнотворного духа от немецкого антисептика, смешивающегося с застоялой вонью вагонов, запахом свежей крови, капавшей ручьями с телег, нас знатно мутило и постоянно хотелось пить.

Казалось, что наша с Иваном одежда и обувь пропитались этой дрянью насквозь.

— Кранты твоему, Вань, плану напиться. Хоть отжимай, хоть не отжимай гимнастёрку, — таща очередной труп, попенял я однополчанину.

— Зато вши не заведутся и аппетит пропадёт, — ухмыльнулся Иван.

— И то правда. А что это за мужик был, в начищенных сапогах и с повязкой? — за разговором дело, казалось, шло полегче. Слова, любые, хоть как-то отвлекали от тяжёлых мыслей.

Почему-то всплыл из памяти эшелон с турецкими пленными в Саратове весной пятнадцатого. Ещё денёк-другой в нынешних условиях, и нас трудно будет отличить от тамошних турок. Одно радует: сейчас не зима. И везут нас в Саксонию через Польшу и Чехию, где, возможно, не столь жаркое лето, как здесь, на Украине.

Телеги с трупами уже дважды куда-то отвозили свой скорбный груз, а умершим всё не было конца и края. Какой-то немец невысокого роста со знаками различия унтер-офицера, китель и фуражка на котором смотрелись как на изрядно потрёпанном пугале, что-то постоянно и истошно орал, перебегая вдоль платформы между бригадами пленных и железнодорожников. Шея его была замотана почему-то вязанным шарфом грязно-белого цвета. И это по такой-то жаре! Больше всего от него доставалось женщинам, что обрабатывали освобождённые от трупов вагоны.

— А ты разве его не помнишь, Петро? То ж Вайда, курвин сын. Немецкий выкормыш. Он же ещё в Миллерово в добровольные помощники вызвался, норовил выслужиться до лагерного полицая, бл@дь такая.

— Не помню, Вань, веришь? Всё ж как в тумане, — пожал я плечами, одновременно разминая шею. Предыдущий покойник, несмотря на истощение, весил немало. И из-за заклинившей створки дверей вагона пришлось его вытаскивать одному, перекинув через плечо.

— Да ты шо? Помнить должен, вроде. Такого забудешь! Это ж ён с другими паскудами устроил форменный чёс в дулаге. Всё комиссаров, коммунистов и евреев выискивал, да прибывшей эйнзацкоманде сдавал. А под шумок с подельниками отбирал у солдат, что есть из одёжки или обувки ценного. Нам же с тобой пришлось сапоги дырявить, да подмётки надрывать. Иначе босыми бы ехать пришлось.

— Дела…а чего это он украинцев ищет? И что за эйнзацкоманда такая?

— Так у немцев вроде как заведено, мол, в эсэсэсэре национальности угнетают, в тюрьмы сажают, а Рейх им свободу даёт. Вроде как доверием облекает, что б, значит, русских коммунистов и евреев к ногтю. А эйнзацгруппа — это навроде как особое подразделение ихнего СС. Заплечных дел мастера, одна холера! Специально выискивают среди пленных командиров, партийных, евреев, цыган. И пускают в расход. В Миллерово за месяц аж четыре раза наведывались. Если забрали кого, считай конец. Такие дела…

Я удивлённо взглянул на Ивана, сосредоточенно старавшегося поудобнее перехватить за запястья очередной труп. Мертвец был широк в кости и пальцы моего однополчанина никак не сходились на запястьях. Иван плюнул и ухватился за затрещавшую на рукавах ткань гимнастёрки.

— И ты во всё это веришь, Вань?

— Во что?

— Ну, про национальное угнетение. Украинцы, прибалты, белорусы и прочие.

— Нет, конечно. Немецкая пропаганда. Мать их! Но то, что ещё в дулаге немцы разделять на команды пленных начали, факт. Так и гестаповские следователи из эйнзацкоманды отметились. Доподлинно знаю, шо прибалтов даже домой отпускали, взяв расписку.

— Да ну? Прямо-таки и домой?

— А чего? Мы вон за подлюку Вайду энтого держим. А ты знаешь, шо бают люди? Шо полицаи — это зараз агенты НКВД, во! Специально переброшенные в лагеря особым приказом товарища Берии, чтобы здесь, значит, создать такие невыносимые условия, шобы жизнь в лагере была бы страшнее смерти в бою! Вот так вот! И кому верить?

— Ну это уж совсем бред сивой кобылы, Вань! — обалдел я от такого поворота.

— Можа и бред, — покладисто кивнул однополчанин, — в такое верить может только человек, доведённый до края.

— Верно подмечено, Вань. Я так скажу. Верь лучше в себя, в тех, кто ждёт тебя дома. Ведь ждут же?

— Эхе-хе…ох, не знаю, не знаю. Донбасс под немцами с осени сорок первого. Ни писем, ни весточек. Непросто это, Петро.

— Ничего, Вань, сдюжим. Помнишь, как немец на Москву пёр? Остановили же! И тут справимся. Понятное дело, на Кавказ они рвутся, силёнок у фашистов ещё много. Но и мы теперь не совсем те, что в сорок первом. За битого, знаешь, двух небитых дают.

— Так-то оно так, Петро. Да только мы с тобой уж почитай в жопе у чёрта, — помрачнел мой напарник. И почти без перехода заметил: «А жрать хочется всё сильней. Даже вонь эта трупная не мешает. Хучь бы уж какой-нибудь баландой покормили, ироды…пекёть в животе, спасу нет!»

Возразить было нечего. У самого живот подвело, а вокруг не то, что ни травиночки, один гравий да вокзальная пыль.

Часа через два на разговоры сил уже перестало хватать. Мы с Иваном, больше напоминали механических кукол: только и делали, что переходили от вагона к вагону, поочерёдно влезая внутрь и стаскивая к сдвижным дверям мертвецов. От усталости, больше не физической, а психологической, не хотелось уже не только говорить, но даже и думать.