Фарватер Чижика (СИ) - Щепетнев Василий Павлович Страница 21

Я вернулся к своим. Вот, стали уже свои. Человек — существо общественное, и даже среди чужих ищет своих. По языку, по вере, по столу, за которым обедает. Свой чёрт милее чужого.

— Поговорили? — спросила фройлян Катя

— Поговорили, — ответил я. Каков вопрос, таков и ответ. Буквально.

Фройлян Катя хочет танцевать и веселиться.

А я?

В меру, в меру. Всё яд, главное — доза.

Музыканты подключили к усилителю инструменты и микрофоны. Как водится, посвистело и погудело, но вот все отрегулировано. Народ подтянулся поближе. Они, немецкие пенсионеры, плясать горазды. Отчего б и не поплясать на Волге на реке.

И тут у микрофона возник Мюллер из Оснабрюка.

— Дамы и господа! Камрады! Внимание!

Народ притих.

— Я с моим русским другом заключили маленькое пари. Даже не пари, а просто… Сегодня мы смотрели русский фильм, где все поют и пляшут. Художественная самодеятельность. Любительское искусство. Мой русский друг, студент Михаил, утверждает, что художественная самодеятельность — не иллюзия кинематографа, а существует на самом деле. Я же сомневаюсь. Я всегда сомневаюсь. Но в доказательство Михаил вызвался показать её достижения, художественной самодеятельности то есть, на собственном примере. Так вот, если выступление Михаила покажет, что прав он, то я выставляю пять… нет, десять ящиков пива для общего пользования!

— А если нет? — крикнул кто-то.

— Тогда не выставляю, — ответил господин Мюллер.

— А судьи кто?

— А вы и будете судьями!

Народ загудел — и люди стали быстро прибывать. Конечно, дармовое пиво, да ещё русский студент будет пыжиться, изображая искусство. Чижик, пыжик, ну, зачем?

Просто так. Для развлечения. Времяпрепровождения. Пустим крови из носу миру шоу-бизнеса!

Ну, не крови. Пива.

Десять ящиков пива? Это двести бутылок. Здесь оно идет по одной марке за бутылку без стоимости посуды. Двести марок? Дореволюционные купчики могли позволить себе подобный жест — вот прямо здесь, в этом месте, на пароходе общества «Меркурий».

Но немец? Бережливый, рациональный немец? Потратить двести марок? Видно, волжский воздух и немцам голову кружит. Или проще — может, он — представитель ветеранского движения, а у ветеранского движения ассигнована некоторая сумма на пивной вечер. А самодеятельность — только предлог?

Тогда он молодец, аптекарь из Оснабрюка.

— И ты пойдёшь? — Это Катя. Как быстро сближает круиз! Господин Браун спрашивает, где бы полечить триппер, Мюллер из Оснабрюка называет меня другом, а Катя нечувствительно перешла на «ты».

— Я бы не пошёл. Но десять ящиков пива — серьёзный аргумент.

— И что ты будешь? Петь, плясать? — Катя, похоже, боялась моего провала.

— Увидишь. Прямо сейчас, — и я пошёл к микрофонам.

За эти минуты палуба заполнилась. Верно, все немецкие ветераны покинули свои каюты и пришли сюда. Развлечение!

— Леди и джентльмены! Как сказал мой друг из Оснабрюка, я покажу вам, что наша советская самодеятельность — не миф, не пропаганда, а подлинно народное искусство, когда человек поёт не ради денег, а только по велению души. Душа и велела мне сегодня — петь!

Толпа одобрительно зашумела. По условиям, который поставил господин Мюллер, любой мог спеть «В лесу родилась ёлочка», и публика признала бы его Карузо — чтобы попить пивка задаром.

Но я пользоваться гандикапом не хотел.

— Мне нужна музыка. Музыка тишины.

На секунду стало шумнее, но потом всё стихло. Только ветерок и тихое урчание двигателей далеко внизу.

Ну, держитесь, господа ветераны! Или я не сын своих родителей?

Kanskje vil der gå både Vinter og Vår

Og neste Sommer med og det hele År

Men en gang vil du komme, det vet jeg vist

Og jeg skal nok vente, for det lovte jeg sidst

Обычно это партия сопрано, реже — меццо-сопрано. Но я подготовил её для контратенора. Ещё в пустыне. Могу. Умею. Слушайте.

И они услышали. Не меня, даже не Грига. Себя. Свою юность.

Некоторые даже заплакали. Да что некоторые — все. Немцы народ сентиментальный.

Я закончил.

Минута тишины — и аплодисменты.

Я поклонился и вернулся на своё место.

Меня поздравляли, и могли бы совсем засмущать, но тут вынесли пиво, и народ поспешил к официантам, выдававшим строго по бутылке в руки — вдруг не хватит?

Ничего. Не славы ради.

«Мария Ульянова» шла по Ульяновску, по позднему времени уже засыпавшему. Ульяновск слева, Ульяновск справа. Впереди был мост, большой, через Волгу, которая широка и глубока. В Европе такой мост расцветили бы иллюминацией, сотнями разноцветных лампочек. Тысячами.

У нас же мост рассматривают только как мост. Стратегический транспортный объект. Безо всяких украшательств. И потому мост выглядел неуютно. Даже угрожающе.

Я оглянулся. Мюллера не было видно. Немудрено — здесь и сейчас собрались все круизёры.

— Это… Это было волшебно, — сказала Катя, взяв меня за руку. Видно было, что она пришла к определенному решению.

И я тоже. Пари, пиво, публика, мост — соединились в цепь.

— Одну минуту, Катя. Одну минуту. Я вернусь.

И я поспешил в рулевую рубку.

Я уже был в ней: для пассажиров провели экскурсию. И потому вошел смело.

Угадал.

— Вы хорошо поёте, Чижик. Не ожидал, — сказал Мюллер из Оснабрюка. Сказал по-русски, почти без акцента. Он стоял у штурвальчика, одной рукой правил, в другой был пистолет. Небольшой. Меньше «Беретты». Только моя «Беретта» осталась в сейфе нашего посольства в Триполи. Там ей самое место.

— Вы тоже меня удивили, господин Мюллер. Такой положительный человек, аптекарь, всегда в костюме, и на тебе… Куда правите? В шестой пролёт?

— В шестой, — подтвердил аптекарь.

— Это невозможно! Мы зацепимся, — сказал капитан Строганов. Он, рулевой и буфетчица стояли в глубине рулевой рубки, у стены. Под прицелом пистолета.

— Самую малость, капитан, самую малость. Теплоход уцелеет. Ну, в основном. И даже вы уцелеете: когда придет время, я дам команду и мы бегом отправимся вниз. Я ведь тоже хочу жить. Потому стойте смирно, не делайте глупостей. Я ничего против вас не имею. В смысле — против русских. Вы победили. Случайных побед не бывает, тем более в такой войне.

— А против кого имеете?

— Против этих… овец, — он кивнул на палубу, где веселилась публика. Музыканты играли неувядающую «Шизгару», народ отплясывал кто во что горазд, а мост приближался. — Они могли быть повелителями, но согласились на экскурсантов.

— Чем плохо быть экскурсантом? Отдыхать от трудов праведных в уюте и покое?

— Это не для нас. Либо первые, либо никакие.

Разговоры, разговоры. В кино умные герои заговаривают глупых негодяев, а тем временем либо помощь поспеет, либо герой что-нибудь придумает. Хук с левой ноги, да.

Но сейчас разговоры Мюллера понятны. Теплоход идёт в шестой пролёт, каждая секунда болтовни приближает к катастрофе, время — союзник негодяя. Нас трое, с буфетчицей четверо, но у него пистолет. И ещё наша надежда, что мы останемся в живых. Ага, как же. Пристрелит, конечно.

И я сказал это вслух.

На что я рассчитывал?

Я моложе. Много моложе. И быстрее — ну, я так думаю. Это первое. И я знаю три приёма. Не дзюдо, милицейских. Их — до автоматизма — со мной отрабатывали Лиса и Пантера. На всякий случай, мало ли… Правда, против пистолета эти приемы не предназначены, но за неимением гербовой пишем на заборе.

Рулевой меня опередил, бросился на Мюллера первый. И получил пулю. Но выиграл для меня важную секунду. Вот теперь-то я…

Теперь-то я споткнулся. На левую. Споткнулся и упал. Тут же второй выстрел, и меня словно доской по голове хватили. Не плашмя, а ребром доски. Больно. Очень.

Приём не удался совершенно, и я попросту, по-детсадовски схватил Мюллера за ноги, схватил и дернул. Ещё выстрел — но не в меня. Тут и капитан подоспел, и буфетчица. Шум, гам, звон, ругательства. Мюллер упал на меня, придавил, но как-то вяло. Без азарта.