Валькирии Восточной границы (СИ) - Виталий Абанов Страница 24

Только самое хорошее! Верно, Владимир Григорьевич говорит! Я… да как про вас что плохое сказать, у меня язык не повернется! — гусар оправдывает свою репутацию и за словом в кармане не лезет, хотя быстрый взгляд от него в стиле «ну, удружил ты мне, Володенька» — я все же заслужил. Но у меня в голове было пусто как в церкви в будний день, так что я проигнорировал его взгляд и быстро доел кашу. Отвалился от стола допил кофе и вдруг понял, что наелся. Вроде только что готов был бегемота съесть, а тут… сытная у них каша с мясом, настоящая солдатская еда — простая, сытная, но больше, чем нужно не съешь.

И еще… это значит, что все эти чудеса силы и выносливости, что я показывал — никоим образом с физиологией тела не связаны и энергию для этого я не от еды получаю и не от фотосинтеза. Интересно, а могу я совсем без еды обходиться? Хм… надеюсь, что натурного эксперимента мне ставить не придется… ну его к черту такое проверять.

— Владимир Григорьевич! — к столу подходит мужчина, прилично одетый… нет, даже не так — очень хорошо одетый. На плечах — шуба, расстегнутая спереди, под шубой — пиджак, тоже расстегнутый и не сходящийся на животе, красная жилетка, золотая цепь, уходящая в карман жилетки, в так называемый «часовой» карман. Благообразная борода, уложенные седые волосы. Мужчина напоминал собой портрет не то промышленника-предпринимателя, не то успешного купца высшей гильдии.

— Приношу свои извинения — говорит он: — Вероника мешает вам трапезничать? К сожалению, условия здесь… мгм… спартанские, вы уж извините мою дочурку.

— Да… конечно. Вероника Петровна никоим образом не мешает нам. — отвечаю я. В самом деле барышня в мехах скорее украшает наш стол.

— Что же… в таком случае разрешите откланяться. Вероника — все же постарайся не докучать господам сверх меры. И… Владимир Григорьевич?

— Да?

— Искренне благодарю вас. Я у вас в долгу… а слово Зимина что-то да значит на Восточном Фронтире. — с этим дядька удаляется.

— Папенька слишком много волнуется — надувает губки вслед ему Вероника: — обошлось же все.

— Конечно — кивает гусар Леоне, и я вдруг вижу, что и он — устал. Устал смертельно, у него бледное лицо, улыбку свою он просто силой воли растягивает… рука вон дрожит, а он из себя куртуазного кавалера разыгрывает. На какую-то долю секунды мне захотелось встать и кулаком по столу зарядить. Сказать вот этой девушке в мехах, что она ни черта не поняла. Папа ее — понял, а она — нет. Что это просто чудо — за несколько часов всех людей вывезти из городка! И то, не все успели, видел я тех, кто остался, не знаю почему — отстали, не слышали, спали… были в чулане с соленьями. Немного, но были. И если бы не гусар Леоне, не Мария Сергеевна, не валькирии и господин Малютин — вот не сидела бы барышня тут, надувая губки и считая, что «Папенька слишком много волнуется», а лежала под холодным небом, разорванная на части и ее зеленые глаза сейчас выклевывали бы вороны… если осталось бы что-нибудь после тварей.

Вообще контраст между боем, кровью и смертью, между бойней и этим «не извольте беспокоится» — с оттопыренным в сторону мизинчиком… этот контраст раздражал меня, толкая на свойственные ветеранам поступки. Например — заорать что-то вроде «ребята там кровь проливают, а вы тут кашу с мясом жрете!» и кулаком по столу.

Но это — просто реакция на стресс. Не виновата эта барышня с надутыми губками, она просто проживает стресс по-своему — пытаясь вернуться в прошлое, скрывая травму за привычными словами и поведением. И что, было бы лучше, если бы она сейчас рыдала, размазывая грязь и слезы по лицу? Нет. Девушка молодец, держится, приспосабливается. Вот, у себя привыкла с серебра да золота есть, по паркету ходить, но и в брезентовой палатке не сдается, держит себя, кашу нам принесла… молодец.

— Ваш отец прав — вздыхаю я: — но и вы молодец, Вероника Петровна. А… можно еще каши? Добавку?

— Конечно! — вскакивает на ноги Вероника Петровна, одарив нас с гусаром улыбкой: — я сейчас! — и она исчезает в глубине палатки, там, откуда идут одуряющие запахи солдатской каши с мясом. Я смотрю ей вслед и улыбаюсь.

— Между прочим, мы с тобой договорились — кряхтит гусар Леоне, придерживая раненную руку: — Вероника — моя. А ты сразу лапы растопырил! Друг называешься… вот откроется у меня Родовой Дар… во второй раз — я у тебя тоже девушку уведу!

— Что⁈ Я никого не уводил!

— Но хотел! Смотри у меня! — грозит мне пальцем Леоне: — Вероника Петровна — невинный цветок, а ты, Уваров — грех содомский и гоморра в одном флаконе! Думаешь я не знаю? Вместе в тот бордель в Чите ходили!

— Чем дольше я тебе знаю, фон Келлер, тем больше я понимаю, что мы с тобой — настоящие друзья… — вздыхаю я: — вот прямо на всю жизнь.

— Аминь, Уваров, аминь. — ухмыляется Леоне: — еще кофейку? Через день сюда армейские прибудут, и так спокойно уже не будет. А пока — ты бы помылся, что ли… воняет от тебя.

Глава 10

Когда я открываю глаза, то некоторое время пытаюсь понять, что это за ткань висит перед лицом и где я нахожусь. Только через некоторое время я соображаю, что ткань не висит прямо перед лицом, а находится вверху, как и положено ткани палатки. И что уже довольно светло, свет пробивается и через не совсем плотно прикрытый полог, и через местами прохудившуюся ткань. В палатке тепло… не то, чтобы совсем, но стоящая тут же металлическая «буржуйка» — исправно трещит дровами и излучает тепло. Я поднимаю голову и осматриваюсь. Как ни странно, в палатке я один, остальные койки пустуют, а ведь вчера палатка была забита под завязку, эвакуация происходила в спешке и мест на всех не хватило. Наверняка кто-то просто у костров ночевал или там рядом с телегами. Это у меня вчера ни сил, ни желания уточнять кто и как расположился — не было. Да и не моя это ответственность… наверное.

Я встаю и нахожу рядом с своей раскладушкой — аккуратно сложенные вещи. Сине-красный мундир… если красных с голубым увидишь ты солдат, прикуси свой язычок, они пусть говорят… если ж душкой назовут тебя вдруг невзначай… ты где кто был, где кто сейчас — смотри не разболтай… — приходит на ум песенка.

Встаю, одеваюсь, натягиваю сапоги, накидываю шинель, подпоясываюсь ремнем, отметив, что на нем нет ни кобуры, ни сабли в ножнах — и выхожу наружу, откинув полог. Снаружи