Индульгенция 6. Без права на ошибку - Тимур Машуков Страница 24

Волна облегчения, горячая и почти дурманящая, хлынула на меня. Получилось! Я сделал шаг назад, готовый склониться в благодарственном поклоне. Дело сделано. Можно уходить. Но… оставалось еще одно. То, о чем я думал с того самого мгновения, как осознал себя в этом мире. То, что сделает этот союз нерушимым. Сердце застучало где-то в горле.

— Ваше Императорское Величество… — голос мой внезапно охрип.

Борис, уже потянувшийся к колокольчику, чтобы вызвать секретаря, замер, удивленно подняв бровь. Я вдохнул полной грудью, чувствуя, как горит лицо.

— Есть еще одна просьба. Личная.

— Говори, — император насторожился, его пальцы снова сплелись.

— Я… я прошу руки Ее Императорского Высочества, Великой Княжны Кристины Борисовны, — выдохнул я, глядя куда-то в район его массивного перстня. Голос звучал чужим. — Я клянусь оберегать ее, чтить и… — слово «любить» застряло в горле, слишком личное для этого кабинета, — … служить ей и Империи верой и правдой всю мою жизнь.

Тишина повисла абсолютная. Даже треск дров в камине казался кощунственно громким. Я рискнул поднять взгляд.

Борис Годунов смотрел на меня. Его каменное лицо было непроницаемо. Секунду. Две. Потом… уголки его губ дрогнули. Медленно, как тяжелые ворота, они поползли вверх. И вдруг Император Всея Руси рассмеялся. Негромко, хрипловато, но искренне. В его глазах, обычно таких жестких, вспыхнуло теплое, почти отеческое одобрение.

— Видар Григорьевич Раздоров! — он покачал головой, все еще усмехаясь. — Ты не перестаешь удивлять. Сперва требуешь моих лучших магов для смертельного похода, а потом… руки моей дочери! Дерзко! Очень дерзко!

Он встал из-за стола, его фигура заполнила пространство кабинета. Он подошел ко мне, положил тяжелую руку мне на плечо. Взгляд его был теперь открытым, оценивающим и… довольным.

— Но зять из рода Раздоровых… — он кивнул, как будто соглашаясь с собственной мыслью, — … это достойно. Очень достойно. Кристина… — его голос смягчился, — … заслуживает сильного мужа. Того, кто не боится Пустошей и Императорского гнева. Того, кто сумеет обуздать ее дикий нрав. А ты, значит, сумел. И она, видимо, не против, раз уж ты об этом заговорил. Да. Ответ — да, Видар. С благословения ее матери, разумеется. Но… Официально будет объявлено о вашей… помолвке… — он выделил голосом это слово, — … на Осеннем Балу. Пусть весь двор ахнет.

Он похлопал меня по плечу, и в его глазах читалось что-то помимо политики — облегчение? Надежда на счастье дочери?

— О свадьбе поговорим после. После того, как ты выполнишь обещанное, Видар. Теперь иди. Готовься к экспедиции. Империи нужен герой. А моей дочери — достойный муж, умеющий держать слово.

Я поклонился, низко, чувствуя, как земля плывет под ногами. Пустоши… Кристина… Головокружительный вихрь. Когда я вышел из кабинета, сквозь гул в ушах я слышал, как за массивной дверью император снова рассмеялся — на этот раз громко и искренне.

Я поправил свою скромную академическую форму. Скоро она сменится на иную одежду. Одежду жениха. И плащ предводителя экспедиции в самое сердце Пустоши. И то, и другое казалось теперь невероятно реальным. И невероятно тяжелым. И бесконечно нужным.

Двери особняка Раздоровых захлопнулись за мной, отсекая суетливый гул столицы и оставшийся где-то позади призрачный холод кабинета императора. В прихожей пахло воском, старым деревом и… покоем. Домашним покоем. Я прислонился к резному косяку, закрыв глаза. В висках еще гудело от накала встречи: Пустоши, маги, Кристина… Помолвка. Боже, помолвка на Осеннем Балу! Улыбка сама собой тронула губы, теплая и чуть безумная.

— Ну, и как прошла аудиенция у Его Величества? — голос отца, сухой и нарочито спокойный, прозвучал из гостиной.

Я вздрогнул, оттолкнувшись от косяка. Григорий Раздоров сидел в своем кресле у камина, который сейчас был пуст. В руках он держал не книгу, а тяжелый кубок. И смотрел на меня не отцовским взглядом, а взглядом главы рода, оценивающего вассала, явившегося без доклада.

— Удачно, отец, — ответил я, входя в комнату. Свет из высоких окон ложился на потертый ковер, подчеркивая строгость его лица. — Более чем удачно.

Я начал рассказывать. О Пустошах, о необходимости команды, об условиях императора. Отец слушал молча, лишь пальцы слегка постукивали по темному дереву кубка. Когда я дошел до части про магов — темников и бояр, светлых и темных, — его бровь едва заметно дрогнула. Но он не перебивал. Не перебил он и когда я упомянул о… гарантиях. О своей жизни и имени Раздорова.

— Дерзко, — произнес он наконец, когда я замолчал, повторив слова императора. Голос его был ровным, но в глубине карих глаз, таких же, как у меня, клокотало что-то. — Очень дерзко, сын. Требовать у Государя лучших его магов для авантюры…

Он задумчиво отхлебнул из кубка.

— Но ты прав. Один — смерть. Расчет верен.

За этими словами последовала долгая пауза. Она повисла тяжелее, чем тишина в кабинете Императора.

— Вот только почему я узнаю об этом после? Почему ты не посоветовался? Не поставил меня в известность, прежде чем лезть на рожон ко двору?

Вопрос висел в воздухе, острый, как лезвие. Я встретил его взгляд. В нем читалось не только недовольство, но и… усталое понимание. Признание того, что его щенок вырос и машет хвостом уже в других лесах.

— Потому что решение пришло внезапно, отец. Потому что нужно было действовать быстро, пока страх не сковал ноги. Потому что… — я сглотнул, — … потому что это мой путь. Моя Пустошь. И моя ответственность.

Григорий Раздоров долго смотрел на меня. Потом медленно кивнул. Один раз. Словно смиряясь с неизбежным.

— Привыкай, старик, — пробормотал он скорее себе, чем мне, снова поднося кубок к губам. — Сам себе голова. Как и положено Раздорову.

Он поставил кубок на стол с глухим стуком.

— Ладно. Император дал добро — что ж, флаг в руки. А теперь… — он вдруг поднялся, его тень на мгновение перекрыла свет от окна. — … теперь ты мне поможешь. На арене. Сейчас же.

Он не стал ждать ответа. Прошел мимо меня, его плечо слегка задело мое — жесткое, несгибаемое. Я последовал за ним. Пришло время разобраться с даром Раздоровых и взять его под полный контроль.

Пыль арены, залитой косыми лучами заходящего солнца, щекотала