На волоске (СИ) - Марьяна Брай Страница 3

- Я в тебе не ошиблась, дорогая. Это же хорошо, что ты ищешь новое, что учишься. Это еще одна хорошая профессия. Женская. Познакомь меня с ней, - все же что-то было во взгляде моей опекунши такое… подозревающее. Это сейчас я понимаю – боялась она за то, чтобы не связалась я с валютчиками и прочим подозрительным контингентом.

А красота на то время была не просто дорогой, а даже недоступной. Не зная еще того, что принесут мне эти парики, я полностью посвящала им все свое время. Людмила была рада, что нашла толковую помощницу, а я была счастлива научиться. Моя голова цвета жухлой осенней травы теперь часто представала перед людьми в блонде, ярком каштане, в карэ и модной “лестнице”. Я попробовала труды Людмилы и свои на себе - так было проще понять, что именно не удобно в парике, а что надо повторить на всех.

В Восемьдесят третьем я и думать забыла о моде, тканях и видах шва. Все мои альбомы и зарисовки, привезенные с Урала, одним махом были выброшены в громкий, как экскаватор, ленинградский мусоропровод. Я делала парики уже на заказ. Людмила отличалась от остальных тем, что делала это дома, а не в парикмахерской.

- Леночка, чтобы не было вопросов, я устрою тебя в парикмахерскую к себе, - заявила Людмила. А то не учишься давно, и деньги есть. Ладно Нина Филипповна, да и молчит она, видимо, из чувства такта. Но она мне твердо наказала тебя ни во что не втягивать. Завтра приходи учиться.

Меня никто не спрашивал, а потом я и сама поняла, что это было очень кстати. Зарплата в парикмахерской мне нравилась, хоть она и не могла сравниться с деньгами, которые приносили парики. Людмилу знали и находили через друзей, доступ к ней имели единицы, и ее паранойя была в то время совершенно уместна.

Домой я летала на самолете, привозила редкие и дорогие подарки. Зависть людская и злость в конце восьмидесятых отвернули от меня мою маму. Бабушки и отца к тому времени уже не было, а вот мать, которая, по сути, и не растила меня, переложив все на бабушку, а потом на Нину Филипповну, прямо заявила:

- Мне перед людями стыдно. Уже говорят, что ты там в Ленинграде проституткой в дорогих ресторанах жопой крутишь. Иначе, откуда такие деньжищи?

- А то, что вы машину в семидесятых купили через знакомства в горисполкоме? Это как? Ничего? А я, мама, своими руками зарабатываю и не беру хрусталь тоннами и ковры километрами, чтобы соседи от зависти дохли. Может, дело-то не во мне вовсе?

- Ты мне ишшо поговори. Вырастили ее, кобылу, горб себе кирпичами загробила, а она… - в этом месте мать начинала выть, и заканчивалось все ее коронной фразой «быстрее бы сдохнуть».

Мне не оставалось ничего, кроме как обнимать ее и извиняться непонятно за что. Но один случай в очередной мой приезд поставил точку в наших с матерью отношениях.

Нина Филипповна умерла прямо перед путчем, словно чувствовала, что все, за что она боролась в самые страшные годы, участвуя в тушении пожаров, выискивая в голодном городе еду для матери, себя и соседей в блокадном городе, все было зря. "Страну сдают свои. Без войны" - так она и сказала в один из вечеров, посмотрев новости. Утром я обнаружила, что она не дышит.

- Страну сдают свои. Без войны, - так она и сказала в один из вечеров, посмотрев новости. Утром я обнаружила, что она не дышит. Письмо в конверте лежало в «смертной коробке». Так называла Нина Филипповна бумажный короб с платьем, чулками и покрывалом.

В письме она написала, что за все эти годы, так и не смогла оформить мне ни прописку, ни, тем более, отписать квартиру. Сначала лимиты, а потом, ближе к девяностому уже появились люди, которые внимательно следили за ее двухкомнатной квартирой в центре города. Нина Филипповна просила простить ее и, если будет совсем тяжело, продать брошь, что лежала вместе с письмом.

В тот момент я не понимала еще, как тяжело мне будет без квартиры, без тихого уголка, без подбадриваний Нины Филипповны. Я горевала по ней, как по своей родной бабушке. Эти две женщины сделали меня тем, кем я осталась на всю жизнь. Может быть и нужно было заиметь хитрости, но они прививали мне только мудрость.

Похоронив свою вторую бабулю, оплакав ее на “нашей” с ней кухне, я понимала, что скоро придут и заберут все: пропахшие варениками стены кухни, записанные на обоях рукой Нины Филипповны телефонные номера и даже тонкую паутинку, колышущуюся под высоченным потолком в туалете.

Я взяла отпуск и полетела к маме. Дома было тихо. Пахло валерьянкой и переменами. на двери моей и бабушкиной комнаты висели навесные замки. Мать пришла домой, когда я на кухне вскипятила чай, разложила на широкой тарелке конфеты и вафли, которые она любила.

- Комнаты я сдала, так что, можешь в свой Ленинград ворочаться. У нас на

фабрику какие-то новые специалисты приехали. Из Москвы.

- Я на неделю. С огородом помогу, - коротко, как и мать, ответила я.

- Дом продала.

- Так он же дедушкин, мам. Я думала, полегче с землей-то будет, времена, видишь, какие начались, - ее же словами я пыталась быть к ней ближе.

- Сил у меня нет уже на огород, - зыркнув по тарелкам на столе, она села напротив и смела с клеенки какие-то невидимые крошки.

- Понятно. Нина Филипповна умерла. Я звонила, но так и не дозвонилась до

тебя.

- Я как на пенсию вышла, считай только жизнь увидела. Николай Германович

из Первомайского ко мне посватался. У него дом там. К нему перееду. Земли нам с ним хватит.

- А я, мам?

- А что ты? Поди, квартиру в Ленинграде отхватила, сейчас можешь и вовсе