Curriculum vitae (СИ) - Васильев Сергей Страница 32

– Простите, а как Вы поняли что я – русский?

– О, Ваш бесподобный акцент слышен, даже когда Вы молчите!

– Ну, если господа жандармы не возражают… – пожал плечами Буше.

– Они не возражают, – улыбнулся Дальберг, увлекая за собой легионера.

После трех лет службы в Джибути и Боснии, вместо положенного отпуска, он ехал в родовой замок немецкого аристократа. Жизнь французского капрала Жоржа Буше, выпускника военно-медицинской Академии Григория Распутина и лейтенанта МОНС Георгия Новых, делала в его судьбе ещё один неожиданный, загадочный поворот.

Глава 14. Фризенхаузен

– Артём Аркадьевич, вас так долго не было, что случилось?

– Отдыхал, Гриша… И сейчас – тоже… Имею право…

– Так вы ко мне не по службе?

– Ну, кто к кому, это спорный вопрос. Да ты присаживайся, Гриша, в ногах правды нет, разговор будет обстоятельный… Посидим, выпьем по шоту “Тюламор”… Полюбуемся дикой природой…

Распутин присел на шезлонг, потрогал удивительно прохладную, будто подмороженную ткань, с удовольствием опустился в мягкое ложе и вытянул ноги. В венах головы вместо крови пульсировала боль, и Григорий, чтобы хоть как-то унять её, сильно сдавил виски руками. Крепко зажмурился… Не помогло. Под веки будто насыпали песок. Попытался открыть глаза и проморгаться. Не получилось. Поднял взгляд наверх. Над головой зеленели огромные, словно паруса, листья пальм, свисали лианы толщиной с корабельный канат. По ним с противными криками бойко бегали взад-вперед игривые мартышки, поглядывая на отдыхающих сердитыми глазами.

– Простите, Артём Аркадьевич, пить не буду, вчера хватило…

– Что, Гриша, головка бо-бо? – ехидно осведомился генерал.

– Не то слово!

– Не надо было мешать “Божоли” и “Курвуазье”! Дорвался до бесплатного… Смотри! То ли ещё будет….

– Умеете вы утешить…

– И не планировал! С чего это мне утешать предателя?

– А кого я предал?

– Известно кого – меня, себя, Ежова, Отечество своё предал…

– Как? Когда?

– Когда продался иезуитам…

– Я никому не продавался, товарищ генерал!

– А вчера, во время попойки, что ты писал?

– Это мы поспорили с Дальбергом насчет моих способностей, и я ему на память почти весь календарь за 1917 год по дням расписал… Дошли до весны, и Петер сказал, что достаточно, он признаёт свой проигрыш…

– На самом деле проиграл ты, Гриша! Теперь у иезуитов есть актуальный образец твоего почерка, и расписку о продаже тобой души и Родины сварганить сможет каждый подмастерье…

– Да какой Петер иезуит?.. Смешно даже…

– Смешно тебе, Гриша? – голос Миронова звучал в голове, как раскаты грома. – Посмотрим, кто будет смеяться последним…

Небо над головой Григория стало серым, неизвестно откуда налетевшие тучи сомкнулись в каменный закопченный свод подземелья, лианы превратились в цепи, мартышки – в искалеченных узников, испускавших пронзительные крики отчаяния и стоны боли. Свод опускался всё ниже. Дышать становилось всё труднее. Григорий попробовал вскочить, но ноги и руки оказались прикованными к металлическому каркасу, а сам шезлонг трансформировался в пыточной стол инквизиторов….

– Артём Аркадьевич! Я всё исправлю! Не надо!

– Как, Гриша? Как ты всё исправишь?

– Я откажусь!

– А тебе пока ничего не предлагали! Может уже и не будут. Просто поставят перед фактом…

– Тогда убью Дальберга!

– И сделаешь только хуже! Нет, товарищ курсант, отказываться надо было ещё в Страсбурге или даже раньше, а сейчас придётся играть!

– Как играть?!! Чем?

– Чёрными, Гриша! Пока только чёрными! Другого варианта ещё долго не представится… И кстати – у тебя цугцванг!

– А почему у меня на доске только одна пешка?

– Это ты, Гриша.

– И куда мне ходить?

– Пока ты пешка, ходить придется только вперед! Всё. Время вышло!..

Уши заложило от раскатов грома, глаза заволокло розовым. Распутин проснулся, единым махом сбросив с себя липкий и тяжелый похмельный сон. Прислушался. В голове темно и пасмурно, во рту муторно. По окнам спальни хлестали голые ветки сирени. Завывающий ветер пел в терцию с похмельным синдромом заунывную песню про бренность земного существования.

“Однако ж, как шумно годик начинается!” – пришла в голову первая попавшаяся мысль. Всё тело свело судорогой и потащило в туалет, благо, вход в него находился по правую руку от кровати. До смерти напугав своим рычанием фарфоро-фаянсовое изделие, Распутин, наконец, смог выпрямиться, узрел стаканчик с зубной щёткой, выкинул из посуды всё лишнее, наполнил до краёв холодной водой из крана и с наслаждением осушил, захлёбываясь и задыхаясь. Подтянулся на руках, с силой перевел себя в вертикальное положение, взглянул в зеркало и снова рыбкой нырнул к унитазу…

После нескольких неудачных попыток стать заново если не Homo sapiens, то хотя бы Homo erectus, Григорий плюнул на эти бесплодные попытки, добрался до кровати и снова провалился в тревожное поверхностное забытьё.

Второй раз он проснулся, когда за окном уже царила тьма, ветер полностью утих и в помещении стояла такая оглушительная тишина, что звенело в ушах. Сумерки скрывали интерьер комнаты, ничем не отвлекаемое сознание понемногу доставало из уголков памяти события прошедшего новогоднего празднования и сопутствующих ему задушевных разговоров “за жизнь”.

– Мой дом давно не видел гостей из России, хотя было время – русская речь звучала в нем едва ли не чаще французской или немецкой, – увлеченно рассказывал Дальберг, пока Распутин со своим товарищем осваивались в гостиной, казавшейся бездонной из-за стеклянной крыши, парящей над головой где-то на уровне третьего этажа. – Да-да, не удивляйтесь, после революции многие дома Франции и Германии превратились в прибежище для русской эмиграции… Вполне возможно, те годы были лучшими для этих старых стен. Такой ежедневной концентрации блистательных представителей высшего общества, как в двадцатые-тридцатые, здесь не видели ни до, ни после… Клавиши рояля помнят пальцы русского музыканта Владимира Бюцова, а карточный стол – пасьянсы баронессы Диковой, вдовы морского министра России…

Григорий погладил мягкое сукно столика, провел пальцем по зеркальной крышке инструмента, заметив, что на нем не было ни пылинки… Нет, никакого восторженного чувства, никакого замирания сердца от соприкосновения с великим, ничего похожего на восхищение, подобного тому, какое он испытал первый раз в Петергофе и Эрмитаже… Непонятные, чужие люди с незавидной судьбой…

– Моя бабушка так много и вкусно рассказывала про “fête”, в которых она участвовала, что навсегда поселила во мне неистребимое желание отмечать русские праздники, – продолжал Петер разговор за ужином.

– Ваша бабушка была русской?

– Нет, но она была безнадежной русофилкой! Могла часами цитировать Чехова и Толстого. “Знаешь, Петер, – говорила она мне, – немцам и французам повезло, что русские – нация воинов, а не убийц и пиратов, как англичане. Если бы было по-другому, обе наши страны уже перестали бы существовать. Для России, как минимум дважды за историю, не было никаких проблем сделать с европейским национальным калейдоскопом то, что сделали англосаксы с индейскими племенами”.

– За что же бабушка так не благоволила англичанам?

– Считала, что исключительно из-за их безумной политики Европа дважды за ХХ век по уши залезла в дерьмо мировых войн. Зато как она радовалась, когда Британию обманула их бывшая американская колония. В результате “лимонники” из империи превратились в заштатный островок в Северном море! Вот, кстати, моя бабушка в молодости.

– Красавица!

– Это во время войны. Она тогда была связной Французского сопротивления, а рядом с ней – её шеф и лучшая подруга, княгиня Вера Оболенская.

– Не знаю такую.

– Её в России почему-то мало кто знает. У княгини было скромное звание лейтенанта и очень большая, ответственная должность генерального секретаря Organisation Civile et Militaire. Её казнили в 1944, за восемь месяцев до капитуляции Германии. Если тебе интересно узнать больше – у нас в семейном архиве сохранились её письма и довоенные дневники.