Галина Гончарова - Азъ есмь Софья. Государыня Страница 35

Размышления оборвал шум снаружи.

Штурм?!

Но КАК?!

А дальше размышлять было некогда. Все вокруг закрутилось в бешеной горячке боя.

Бить неожиданно, бить сильно, бить всем вместе – вот основные правила маленькой победоносной войны. Почему маленькой? Так в большую она переродиться и не успеет, коли все правильно сделать. Ромодановский, хоть правил для себя и не формулировал – сие баловство одно, – да сделал все правильно.

Когда ночью в татарский тыл ударили конница и картечницы, перевезенные на телегах, шум поднялся знатный – и русские, которые вышли подземным ходом, не стали мешкать.

Под стенами никого не было, татарский же лагерь атаковали с двух сторон.

Что такое ночная атака? Ну, для начала – это сумятица. Да, были часовые, но они полегли первыми. Казаки, между прочим, тоже не лаптем щи хлебали, по тяжелой жизни на Дону снимать часовых становилось почти искусством. А потом…

Да, сила татарского войска – это его конница, но она же и слабость. Кони, между прочим, боятся огня, шума, криков боли… вот это им русские войска и обеспечили. И сколько ни говори, что лошадь – милое, умное, обаятельное животное, которое никогда не бросит своего хозяина…

Это верно.

С другой стороны – это милое животное, вставая на дыбы и лупя копытами по воздуху, любому способно обеспечить тяжелые травмы.

К тому же при штурме крепости конница не нужна, коням по лагерю свободно бродить тоже никто не позволит, так что все они содержались в одном месте. Вот по этому месту и пришелся первый удар русских. Снять часовых, факелами, саблями, волчьими шкурами, воплями и картечью придать коням нужное направление – и пусть бегут. Разве что еще десятка два всадников с ними пустить, чтобы с пути не сбились.

И вся эта конная масса налетела на татарский лагерь.

Конь никогда не наступит на спящего человека?

Безусловно! Но ведь и людям несвойственно топтать и калечить друг дружку. И однако же, в толпе, в возбуждении, в истерике…

Больше всего нападающим было жалко коней.

Ночь наполнилась криками боли и ярости, конским ржанием, а потом и предсмертными хрипами. Потому что за конями шли люди. И уж они не знали ни пощады, ни сострадания. Татарский лагерь брали в клещи, нещадно вырезая всех, кто попадался на пути. Пленные?

О них никто не думал.

Здесь и сейчас решалось, быть Крыму татарским или русским. Именно здесь и именно сейчас.

Селим-Гирей смог-таки совершить чудо. Сбить в отряд своих телохранителей, какую-то часть войска – его шатер не попал под обезумевший табун, – и теперь хан сам взялся за саблю.

И был воистину смертоносен.

Любой, кто налетал на ханский отряд, ложился навзничь, чтобы уже никогда не подняться. Но о серьезном сопротивлении хан сейчас не думал. Ему надо было прорваться к краю поляны, уйти, чтобы вернуться потом с новыми силами. Вернуться, отомстить…

Распахивались ворота Азова – и оттуда шло войско. Русские не бежали, они словно на крыльях летели, слышались громкие крики… Они торопились вцепиться в горло исконным врагам.

О, если бы ему ночью не ударили в спину, если б они осмелились выйти днем – он встретил бы их! Они бы кровью умылись, они бы все здесь полегли, но сейчас в темноте, когда стрелы не находят свою цель и стреляют только пушки…

Да и пушки какие-то странные. Не те, турецкие, что стояли на стенах крепости, вовсе не те. Легкие, удобные для перетаскивания, для мобильной стрельбы… откуда?!

До чего еще додумались эти дети шакала?!

Враги находились и в темноте. Кто-то же ударил ему в спину, и это были не корабли, нет. На Дону были дозоры…

Но кто?!

Как?!

Откуда?!

Эти вопросы стали последними в жизни Селим-Гирея. Перед лицом что-то полыхнуло – и мир исчез в ослепительной вспышке. Обнаружив очаг сопротивления, русские, не мудрствуя лукаво, забросали его гранатами. Боеприпасы восстановить можно. Жизни вернуть нельзя.

А потому взрывчатки не жалели.

Двух десятков гранат хватило, чтобы очаг сопротивления превратился в толпу охваченных страхом бегущих людей. И рассвет Ромодановский встретил уже за стенами Азова, обходя бывший лагерь и оглядывая пленных.

Их было не так много, не более пары тысяч из всего войска. Потери татар были страшными. Кони, картечь, взрывчатка…

– А главный их где?

Воин Афанасьевич, морщась, повел головой в сторону реки. Двигаться ему было не слишком удобно – ночью он получил сильную рану в плечо, и рука двигалась с большим трудом. Ромодановский уже приказал ему отдыхать, но отослать насильно не решился.

Посмотреть на труды рук своих, на свою победу – это привилегия каждого воина. Некоторые, говорят, ради такого и из гроба вставали.

Ромодановский пригляделся.

И верно, на берегу реки лежало несколько тел и одно из них…

– Точно ли он?

– Он. До последнего дрался, говорят… Опознали его…

Ромодановский кивнул. Уважительно.

– Надо будет его похоронить.

– И где же?

– Так, чтобы всем видно было. Чтобы все знали…

Ромодановский смотрел на тело, потом подошел поближе…

Смерть не пощадила крымского хана. Разорвавшаяся неподалеку граната сделала свое дело – и мужчину сильно посекло осколками. И все же его можно было опознать. Не по богатой одежде, нет. Но по чему-то такому, сложноуловимому, чем наделены только истинные правители…

Мужчины подошли. Сняли шапки, отдавая последние почести мертвому. Если бы все сложилось чуть иначе, он стоял бы над их телами. Кто знает, как поступил бы Селим-Гирей. Но русские не стали отступать от правил чести, даже в отношении врага.

– Пусть эти басурмане хоронят своих мертвых в одной могиле, – разомкнул губы Ромодановский, – а его…

К вечеру под стеной Азова вырос курган. Под ним, к вящему удивлению татар, которые не преминули бы скормить труп врага собакам, покоился Селим-Гирей.

В вершину кургана воткнули копье. Потом, уже несколько лет спустя, здесь поставят обелиск.

Белую стелу, словно вонзающуюся в небо. И на ее четырех сторонах будет выбито одно и то же – на русском, турецком и латыни.

Здесь лежит последний хан Крыма.

Селим из рода Гирей.

Да пребудет его душа в мире и покое.

Будут проходить годы, сливаясь в десятилетия, будут поливать дожди и щебетать птицы, будут зеленеть поля и смеяться дети. Обелиск будет стоять, напоминая о достойном враге.

Пусть побежденном враге, но Селим-Гирея стоило уважать.

Он умер, да. Но умер – сопротивляясь до последнего. Умер – непобежденным.

Тот, кто не имеет уважения к достойному врагу, и сам его не заслуживает.

– Что ты с ними делать будешь?

– Казнить. Есть варианты?

Софья выглядела так, что краше в гроб кладут. Ей-ей, для детского – ну пусть уже почти девического – тела бунт оказался тяжелой нагрузкой. И круги под глазами, и запавшие щеки, и землисто-серый цвет лица, и сурово сжатые губы…

– Но…

– Федя, Богом прошу…

На этот стон брат не мог не откликнуться. А что оставалось Софье?

Триста четыре человека.

Триста. Четыре. Человека.

Пока еще живых, но ее волей… Ее, черт возьми, волей!!!

И самое страшное…

– Налить тебе твоей заморской гадости?

– Налей.

Кофейник стоял тут же, укутанный в шерстяной шарф, чтобы не остыл. Рядом примостился кувшинчик с молоком. Царевич Федор ругнулся сквозь зубы, но сестре плеснул в небольшую чашечку кофе, щедро разбавил молоком. Предосторожность была нелишней – цвет у кофе был, что тот деготь. Два глотка – и сердце зайдется в бешеном беге.

– Это который кофейник по счету?

– Пока еще первый.

– Да неужели? Ты спала-то сегодня сколько, а, сестрица?

Софья задумалась. Кажется, часа четыре. Или даже пять?

Она точно помнила, что много. Раньше она себе и того не позволяла, просто сморило – и наглые девчонки решили ее не будить. Розог бы им за это всыпать по тому месту, которым думали! Поганки!

– Сонь, я насчет завтра.

– Слушаю.

И настолько тоскливыми были ее глаза – хоть волком вой.

На Болоте готовились плахи. Двадцать штук. Точились топоры, палачи потирали руки…

Триста четыре. Человека.

Из них более пятидесяти русских стрельцов. Православных, черт их дери! А ведь еще и…

В Немецкой слободе выцепили почти десяток резидентов от ордена иезуитов. Народ поднял шум, но авторитет Патрика Гордона был непререкаем. Его, кстати, как истинного шотландца, страдания иезуитов не трогали. Пусть он был и католиком, но достаточно своеобразным. Слишком уж доставалось Шотландии, чтобы люди там покорно слушали священников.

Москву лихорадило.

Старец Симеон оказался человеком не слишком стойким морально. Что сдохнет – Софья не боялась. Не настолько уж он стар, это первое, и второе – такие не дохнут. Такие живеют, жиреют и наглеют на глазах. Но не на дыбе.

Жестоко?

Нет, жестокостью было бы отдать его царской семье. Царевны, как узнали, кто отравил брата, покушался на них и планировал их смерти, слегка озверели. Разорвали бы на сотню маленьких симеончиков, не иначе. Препарировали бы не хуже студентов биофака.