Время для жизни - 2 - taramans Страница 43

— А ты что — конвоируешь меня, что ли? — хмыкнул Иван.

— Сказали — доставить! — набычился рассыльный.

Косов — развеселился:

— А если — не пойду, то что?

— Как это — не пойдешь? Ты чего — совсем сдурел? — искренне поразился «курок».

«И-э-э-х-х… дярёвня!».

— Ладно, иду, иду… — Косов решил не продолжать далее «троллинг» парня.

«Все равно — не поймет! Ни что такое «троллинг», ни юмора… Дикие люди! Дети гор!».

— Ты эта… чё натворил-то? — полюбопытствовал рассыльный.

Косов уже на лету поймал так и стремящееся вырваться из тупой головы и не менее дурного языка, признание о работе на разведку Гватемалы и Гондураса.

«Дятел! Ты берега-то совсем не путай! Все же… «шиза косит наши ряды!».

— Дочку Груздева совратил! — ляпнул первое, что на ум пришло Косов, и мысленно застонал — «Ни хера не лучше! Молчал бы уж… Петросян гребанный!».

— Да ну?! — на ходу опешил рассыльный, отчего запнулся и чуть не упал. Пришлось придержать его за руку.

— Да ну, да ну…. Данука какой! Ты не из цыган, болезный? — размышляя, что его может сейчас ждать, бухтел Косов.

— Чего это из цыган? Русский я! — обиделся рассыльный.

— Да не… ты не обижайся. Просто «заданукал»… У цыган припев есть такой — «Ай дану-дану-данай! Ай-дану-данай!». Не слышал?

Рассыльный опасливо покосился на Косова, хмыкнул и протянул:

— Ты как медкомиссию-то прошел? Цыганский совратитель!

«Ага! Съел? Ну и кто кого «троллит»?».

— Да у меня же не постоянно с головой нелады. Только осенью и весной. А так-то я — нормальный вполне. А комиссия же — летом была… Вот! Проскочил.

— М-да…, - протянул «конвоир», — значит и впрямь — придурок!

— Ну дак… а я о чем? У меня и справка есть!

— Ладно… шут гороховый, пришли уже! Давай… вперед. Там тебя вылечат… тут разные врачи есть. И по твоему профилю найдутся!

«Черт! Похоже ошибся в парнишке-то! Не так уж он и прост!».

В кабинете политотдела Косов еще не был. Постучался… вошел.

Если быть точным — это была секция, а не один кабинет. Прямо от входа — большой, почти квадратный кабинет, квадратов эдак на двадцать. В нем — несколько столов… ага, четыре! Четыре стола. Дверь еще в правой стене, и такая же дверь — в левой! То есть там еще по кабинету.

«Если посчитать… у нас — восемь рот. В каждой — свой политрук. По одному еще — на батальон. Итого — десять. Комиссар училища, он же — начальник политотдела. И его зам. Всего — двенадцать. Так-то и не много. Но и не мало! Хотя нет… должны быть еще политработники по направлениям деятельности, как мне кажется, не входящие в численный состав подразделений. Человека три, на мой взгляд!».

Мысли скакали, а тело и язык делали предусмотренную работу. Увидев за одним столом Верейкиса, и наклонившегося к нему Зимарева, а также стоявшего и курившего у открытой форточки Кавтаськина, моментально определился — «Верейкис — старший!», а потому:

— Товарищ батальонный комиссар! Курсант первого взвода второй роты первого батальона Косов! Явился по Вашему приказанию! — ну и «лапу к уху!», как без этого?

«Именно так — «явился», а никак не «прибыл», мать Вашу, авторов многочисленных книжек… Уставы читать нужно!».

— Вольно, курсант! Для чего тебя вызвали — знаешь?

В голове вертелись разные варианты продолжения диалога.

«… все приму! Ссылку, каторгу, тюрьму!» — это ну его на хер! Каторги и ссылки ваши! А вот еще есть — «Не был, не был, не был, не был! Даже рядом не стоял!». Это получше будет! А еще — как вариант — «Не виноватая я! Он сам пришел!». Да что ж такое-то?! Как какой-то форс-мажор — так меня на «хи-хи» пробивает! Клоунада — так и прет!».

И тут Косов увидел, как Кавтаськин на секунду повернулся от окна и еле заметно подмигнул, а еще — явно стер улыбку с лица. Как мел с доски влажной тряпкой!

«Эге-й! Значит — живем! Значит — не все так страшно! Пытки и расстрелы — откладываются! Ну дык… мы ж со всей душой к такому продолжению диалога!».

— Не знаю, тащ батальонный комиссар! — и взгляд — честный-честный, даже без мыслей всяких. Как у младенца!

— Ага… не знаешь. А вот скажи-ка… это ты написал? — показал Верейкис листок, приподняв его со стола.

Расстояние — метра три-четыре.

«Не… ну чего там? Такой убористый почерк Гиршица, я и с такого расстояния различу! Да и стихи же… вон как столбиком аккуратно изложены! Да и видел я этот листок, несколько часов назад видел!».

— Не различу что-то… тащ батальонный комиссар! — решил «включить дурака». Вдруг — прокатит!

Не прокатило!

— Да ты подойди ближе! Ну! — Верейкис потряс листком.

Пришлось сделать несколько шагов вперед, поближе к столу.

— Никак нет, тащ батальонный комиссар! — помотал головой Косов, не обращая внимания на удивленный взгляд Кавтаськина, — не я писал! Курсант Гиршиц писал, его почерк!

— Тьфу ты! Геннадий Яковлевич! Как так-то? — удивленный Верейкис перевел взгляд на Кавтаськина, — Гиршиц все-таки?

Кавтаськин удручено вздохнул, покачал головой:

— Косов! Ты тут Ваньку не валяй! Кто писал — не о том спрос. И ты это прекрасно понимаешь! Стихи — твои? Об этом тебя спрашивают!

Косов принял стойку — «повинную голову меч не сечет», чуть расслабился, плечи подопущены, голова поникла.

— Мои, тащ политрук! — и вздох глубокий… «до изнеможе-ни-я!».

— Мда… товарищи политработники… похоже мы заполучили в училище вот такого… клоуна! — Верейкис наклонив голову, внимательно разглядывал Ивана.

«Переиграл! Точно — переиграл… смотрит так… вот в какой-то книге был подобный эпизод — батюшка смотрит на юного, но уже дурного прихожанина, с мыслью — «Грехи отпустить? Или кадилом наебнуть? Или… пусть идет себе… чадо… тварь ведь божья по разумению?».

— У меня в батальоне такой же боец был. Шут гороховый и клоун! Разгильдяй, в общем-то… Но… безобидный! Бойцы его любили,