Главред: назад в СССР 2 (СИ) - Савинов Сергей Анатольевич Страница 48

Помню, в моей прошлой жизни воспылала дискуссия на тему советских журналистских штампов. Рокотов говорил, что если бы их вовремя убрали, заменили на что-то более современное, то и страна была бы другой. Ведь и в самом Союзе это понимали, не зря же затеяли перестройку. И причина была именно в этом — партия перестала идти в ногу со временем… Как в том докладе Горбачева на съезде, который я цитировал Краюхину, чтобы убедить его в правильности моего стиля руководства газетой. Старая гвардия восприняла нашего гендира в штыки, защищая свою журналистскую молодость. А новое поколение в силу своей неопытности не смогло объяснить, что от всего нужно брать хорошее — и от прошлого, и от настоящего.

Может, я сейчас ошибаюсь? Я ведь пришелец из другого времени, и все эти наши изыскания на планерке в конференц-зале — всего лишь мнение потомков. А тут, в середине восьмидесятых, речи, кажущиеся мне шаблонными, звучат привычно. Как на молитве в церкви! — вдруг осенило меня. Это часть ритуала, только другого, коммунистического. Свои сакральные имена, известные всем обороты. Для меня, человека из две тысячи двадцатых годов, это штампы, режущие ухо. А для тех, кто живет здесь и сейчас, это необходимость. Партия, которая взяла власть семьдесят лет назад, перестала идти в ногу со временем, превратилась в новую религию… Не могу сказать, хорошо это или плохо. Пожалуй, я еще слишком чужой здесь, хотя искренне люблю это время.

— Что такое коммунизм? — задал напоследок вопрос Краюхин. — Это когда прежде всего общественное, а потом личное. Если мы продолжим так думать, если не будем забывать этот принцип, то только тогда мы сможем идти в ногу со временем, а кодекс строителя коммунизма не позволит нам заблудиться в современной жизни. С годовщиной Великого Октября!

Над площадью прокатилось громовое «ура», и я, слушая этот гул, в очередной раз задумался. Что заставляло людей верить в коммунизм, когда стало ясно, что он не наступил в 1980-м? Мечта в светлое будущее? Желание изменить мир? Твердые убеждения? Или понимание справедливости того образа жизни, когда нет моей хаты с краю, а есть общее дело?

— Вот поэтому наша страна скоро придет к катастрофе, — послышался знакомый трескучий голос.

Я обернулся и увидел диссидента Котенка. Неужели его снова так быстро выпустили? Хотя, по большому счету, он ведь формально ничего не нарушил. Кроме правил дорожного движения, встав на пути у колонны машин. А с другой стороны, никто не мешает милиционерам помариновать его до конца демонстрации, чтобы больше не было никаких провокаций. Но вот его отпустили. Еще и как-то к нам, журналистам, пробрался. Нет, Котенок точно кому-то нужен из большого начальства.

— И почему же? — спокойно спросил я.

— Потому что когда толпа давит индивидуальность, последняя копит в себе агрессию, — проскрипел Котенок. — Недовольство нужно выплескивать, но это не разрешается. Человек не хочет быть коммунистом, но попробуй заявить, что ты монархист…

— А вы, позвольте спросить, за восстановление царской власти? Или это просто пример?

Котенок пристально посмотрел на меня, его глаз было почти не видно за затемненными стеклами узких прямоугольных очков. Нет, он не презирал меня как «пропагандиста». Он зачем-то со мной откровенничал, высказывал свое крамольное для этого времени мнение и не боялся, что я на него донесу.

— Я за плюрализм мнений, — неожиданно улыбнулся диссидент. — Пусть человек сам выбирает, ходить ли ему на демонстрацию. И быть ли ему коммунистом. Когда большевики разогнали учредительное собрание, они погубили историю, отбросили Россию назад. А ведь тогда страна была на перепутье, и строй мог быть каким угодно. Неважно — монархическим, республиканским, либертарианским.

— А вы никогда не задавали себе вопрос, почему большевики победили в гражданской войне? — я с интересом повернулся к нему. — Если, по-вашему, они такие чудовища, как им удалось сохранить власть, да еще перетянуть на свою сторону всю бывшую империю?

— Они? — усмехнулся диссидент. — Их? Вы что, не причисляете себя к большевикам?

— Я коммунист, — спокойно парировал я. — Сторонник идей партии. А настоящие большевики — это те, которые делали революцию в тысяча девятьсот семнадцатом. Железные люди. И примазываться к их славе я не считаю достойным. Но вы не ответили на мой вопрос…

— Они задавили народ силой, — процедил Котенок. — Выдавили интеллигенцию, обезглавили протест. Оболванили население, чтобы то послушно выполняло волю комиссара с наганом…

— Или, может, их идеи были ближе простому народу? — я вспомнил наш стрим с дебатами, который побил рекорды просмотров для ютуб-канала провинциального СМИ. Мы там как раз дискутировали на тему советской власти, развала империи и затем Союза, чуть даже до драки не дошло, потому что в лобовой схватке сошлись историки и политики. — Не абстрактными, а конкретными. Землю — крестьянам, фабрики — рабочим.

— Дешевый популизм, — усмехнулся диссидент. — Если я вам сейчас обещаю бесплатную квартиру и «Волгу», вы выберете меня первым секретарем? Вот и тогда народ поверил в лозунги и обещания.

— И вот опять, — я посмотрел Котенку в глаза. — Вместо спора с моими аргументами вы переходите на личности. До этого записали меня в «не большевики», теперь в «простачки». Именно так вы хотите относиться к чужому мнению, за которое вроде собираетесь бороться?

Я не сразу заметил, что вокруг нас с Котенком вырастает толпа любопытных слушателей. Фотографы, журналисты, какие-то случайные люди, один из которых мне не понравился своим цепким взглядом и сосредоточенным лицом. Впрочем, это отнюдь не показатель того, что он соглядатай от КГБ. Но даже если так, мне опасаться нечего. СССР — страна моего детства, я вырос в Союзе, был счастлив. И в то же время я был способен видеть как сильные, так и слабые его стороны. Потому что я был, черт возьми, из будущего. Мне есть с чем сравнивать.

— Народ не глуп, но народ доверчив, — Котенок поморщился, что его неудачу заметило столько людей, но не отступил. — Большевики воспользовались его наивностью. И вот к чему это привело.

— К чему же? — уточнил я. — Вы говорите общими словами, это и есть болтовня… Уж извините.

— Что ж, — диссидент буравил меня взглядом. — Вы сами напросились. Люди ездят за колбасой в Москву, пока кто-то вроде вас закупается в спецраспределителях. Нас ненавидит мировое сообщество, никто не приехал на нашу Олимпиаду. Мне продолжать?

— Вы же сами понимаете, что врете, — я покачал головой. — То, что нас бойкотировали США и их союзники, еще не значит, будто не приехал никто. Москва была переполнена иностранными гостями, причем не только спортсменами, как вы знаете. А спецраспределители… Не буду спорить, это недоработка. Но лично я, если вдруг потребуется, спокойно откажусь от колбасы. Потому что не в ней счастье.

— А в чем? — усмехнулся Котенок. — В мандаринах? В служебной квартире?

— Я живу в общежитии, — я ответил улыбкой. — А счастье — оно в том, что мы первые в космосе. Что подчинили атом. Победили в самой страшной войне. Еще оно в том, что я занимаюсь любимым делом не потому, что это выгодно, а потому, что это интересно.

— Все это хорошо… — вздохнул Котенок, и в его глазах на мгновение мелькнуло что-то настоящее. — Рад за вас, что вы нашли себе дело по душе. Но другие… Что нам дает космос, если люди не носят советскую обувь, предпочитая ей югославскую? А что нам дал атом? Чернобыль? Пустую Припять? Умирающих ликвидаторов? Вы же сами, Евгений Семенович, писали про Павла Садыкова!

— Писал, — согласился я. — Но не для того, чтобы очернить место, где я живу. А чтобы помочь человеку. Такая вот разница. И Чернобыль мы победили… обязательно победим именно потому, что у нас общественное выше личного. Поверьте, ни одной другой стране было бы не под силу справиться с Чернобылем. А в будущем все человечество будет использовать наш советский опыт ликвидации последствий таких аварий.

— Я против опыта ценою жизни, — Котенок покачал головой.