Пустыня - Василий Павлович Щепетнёв Страница 51

— Вы, Борис Васильевич, всерьёз полагаете, что мне угрожает чик-чирик?

— Возможно. Даже очень возможно. Уж слишком вы выделяетесь, Михаил. И слава, и почёт, и деньги, много денег. Это не прощается — такой успех. Еще вот опера — это ведь опять и слава, и деньги?

— У нас многие пишут оперы, некоторые — дюжинами. Ну, не многие, но в смысле — есть. Театры не простаивают. И да, они зарабатывают хорошие деньги.

— Но миллиона в валюте они не зарабатывают. Вряд ли.

— От миллиона лично я получу один процент. В валюте.

— Но остаток получите чеками или рублями.

— Вероятно, получу.

— Вот видите. На вас будут писать доносы — это обязательно. Не просто писать, а и подписывать. Обвинять в низкопоклонстве перед западом, да мало ли в чём. И стоит вам оступиться — или нет, стоит вашим недоброжелателям представить самый невинный ваш поступок, как проступок или даже измену, и всё может измениться в один день.

— Вы думаете, у меня есть недоброжелатели?

Спасский усмехнулся.

— У всех есть, кто хоть на ноготок выше других. А вы… Конечно, есть.

— И вы полагаете, партбилет меня защитит?

— Отчасти. И еще это проверка. Если вас примут в партию, значит, вы на хорошем счету. Пока, во всяком случае. А если сочтут недостойным…

— Я подумаю над вашими словами, Борис Васильевич, — и я вернулся к роялю.

Понятно. Спасский хочет, чтобы я засомневался, убоялся и остался в Париже. Или в Лондоне. Стал невозвращенцем. Не буду уточнять, от души или по заданию тех, кто выправляет ему французское гражданство. Но, как человек порядочный, приводит серьёзные доводы.

Есть ли у меня недоброжелатели? Безусловно. Даже в нашем институте есть. Завистник — это ведь недоброжелатель, верно? А мне завидуют многие. И не только завистью белой, а и серой, и в крапинку, и черной тоже. Есть чему завидовать, на самом-то деле.

Но в силах ли они мне навредить? Навредить существенно?

Зависит от уровня. Взять хоть постановление о десяти тысячах. Прежде подобных постановлений не было, и призовыми я распоряжался, как хотел. А теперь не могу. Чисто теоретически за миллион можно купить виллу на Капри, и прехорошую виллу, и еще останется куча денег — добрый человек, возможно, тот же Спасский, подложил немецкий бюллетень недвижимости, в котором и цены указаны, и фотографии, и размеры вилл, выставленных на продажу. Италия! Мандарины, фиги и так далее! И вовсе не обязательно становиться невозвращенцем, ведь нет закона, запрещающего иметь дом на Капри. У Горького был, и ничего…

Или «роскошная квартира в Париже! С видом на Эйфелеву башню! За девятьсот девяносто девять тысяч марок!» Париж! Мушкетеры! Монмартр! Силь ву пле, мерси боку! И наших соотечественников преизрядно. А не захочу соотечественников — так заведу знакомство с Сименоном, де Фюнесом и Жаном Марэ! Хотя Сименон, кажется, живет в Лозанне…

Нет, я вовсе не собирался покупать там недвижимость. Но одно дело — когда могу и не хочу, а другое — когда не могу. Тут сразу захочется, таковы законы диалектики.

Интересно, власти настолько во мне уверены, что выпускают за рубеж, да вот хоть и в Ливию? Ну да, уверены, почему нет? На родине родители, Лиса с Пантерой, почет, уважение, а теперь и роскошная квартира в Доме На Набережной. С другой стороны, от меня только за границей и толку. Внутри страны все мы чемпионы, но кому это интересно. И, с третьей стороны, а куда я из Ливии денусь? Из Триполи до Москвы полет без пересадки, по пути не спрыгнешь.

Вот же зараза этот Борис Васильевич! О чем заставляет думать! Отвлекает от главной задачи — от Турнира! А сам-то счастлив в своём Париже? Нет, не так — в чужом Париже, оно вернее. Счастлив? Доволен?

Не чувствуется. Не бедствует — да. Не страдает — тоже да. Но Таль, Геллер, Ботвинник, Смыслов и многие другие соратники Спасского выглядяти бодрее, и веселее. И спроси любого у нас, хоть москвича, хоть рижанина, хоть сибиряка — кто такой Таль? И всякий улыбнется, просветлеет лицом и скажет: Таль — это Таль! А спроси парижанина — кто такой Спасский? Пожмет плечами парижанин. Не до Спасского парижанину. Ну, разве один из тысячи, заядлый шахматист, тот знает.

Вот так я и буду отвечать пионерам. Если спросят.

Буря пошла на убыль. Еще день-другой, и возобновится сообщение с миром: полетят самолеты, пойдут караваны. И хорошо бы. А то в ресторане скучно — морских яств нет, да и неморские не очень, чтобы очень. Вот и снится борщ с пампушками.

Жара тоже спадает. И в помещении всего двадцать шесть.

Сегодня день доигрывания. Фишер с Мекингом и Карпов с Тимманом доигрывают вчерашние партии, а остальные кто где. Многие плещутся в гостиничном бассейне. Он небольшой, но крытый. Мне не глянулся. Но всё ж какое никакое, а развлечение. Я — в музыкальном салоне. И Спасский пришёл. На звук. Провести душеспасительную беседу с молодым, талантливым, но неопытным коллегой-гроссмейстером

— У вас не осталось «Победной» — спросил вдруг Спасский.

— Водки? Есть около полулитра, с осадком. Не рекомендую, второй сорт, сучок. Но если душа горит…

— Я не себе, — ответил Борис Васильевич. — Просто спрашивают… некоторые.

— Для хороших людей дерьма не жалко. Приносите флягу, перелью. Только не будут ли они в претензии, мол, русские спаивали дурной водкой?

— Этот не будет. Проверенный, наш товарищ. Из славян.

— Вам виднее.

И, не откладывая на потом, Спасский пошел за флягой, а я — к себе.

И только достал из холодильника заветное зелье, как в дверь постучали.

Но пришел не Спасский. Пришел господин Бадави, а из-за спины выглядывал Абдул.

Неужели из-за спирта? А я-то прямо на стол поставил бутыль…

— И что сегодня? — спросил я господина Бадави. — Только не говорите, что кто-то утонул в бассейне.

— Нет. Не утонул.

— Тогда в чём причина?

Вперед вышел Абдул:

— Больной, тяжёлый больной у нашего доктора Риаза. Мухаммеда Риаза — добавил он, будто это что-то для меня значило.

Я молчал. У местного доктора тяжёлый больной, что тут говорить? Дело обыкновенное.

— И он в затруднении. Доктор Мухаммед Риаз. Просит помощи у советского доктора. То есть у вас. Ему так шейх Дахир Саид Джилани посоветовал.

Вот так-так. И что прикажете делать? Только одно — высоко держать знамя советской медицины!

И через двадцать минут мы с Абдулом были в приемной врача Мухаммеда Риаза.

Ливия только вступила на путь построения социализма,