Третий лишний (СИ) - Черемис Игорь Страница 57

Суть оказалась такой, что мне захотелось выскочить из вагона метро и побежать обратно, чтобы узнать у Михаила Сергеевича, что всё это значит. Такого поворота событий я никак не ожидал.

Дело в том, что этой крохотулей «Правда» информировала своих читателей, что из состава Политбюро выведен Секретарь ЦК КПСС, Председатель Комиссии законодательных предложений Совета Союза Верховного Совета СССР Горбачев М.С.

В связи с переходом на другую работу.

Эта формулировка использовалась в Советском Союзе очень широко — особенно когда речь шла о лицах, действительно облеченных властью. Недоброй памяти Ежова, помнится, задвинули на какой-то незначительный наркомат, в одночасье лишив всего могущества, которое прилагалось к должности наркома внутренних дел. Потом, конечно, расстреляли, но сначала товарищ Ежов «перешел на другую работу».

Со временем такой переход перестал означать непременный подвал где-то на Лубянке и неразговорчивого чекиста с револьвером в чистой руке. Хрущев некоторое время пожил на пенсии после отставки; глава КГБ Семичастный и «комсомолец» Шелепин тоже остались живы, вылетев с постов, которые гарантировали серьезную долю власти в управлении государством. Были ещё какие-то примеры, но они у меня в памяти не задержались — я и про этих помнил лишь потому, что про «кукурузника» в наше время рассказывали очень часто, а двух других встречал в каком-то попаданческом романе, а потом поискал их биографии в интернетах. [2]

Правда, в последние годы такая практика фактически сошла на нет. Члены Политбюро выходили из его состава только вперед ногами, устроив ту самую «гонку на лафетах». Гонка эта, кстати, ещё не закончилась, поскольку средний возраст кремлевских старцев был очень солидным; «мой» Михаил Сергеевич, которому явно было слегка за семьдесят, на их фоне казался моложавым живчиком.

Но Горбачев именно ушел, именно на другую работу, но не сам, а по желанию своих товарищей по Политбюро, и это что-то значило. Возможно, мои кураторы всерьез взялись за дело и — по моему совету — обеспечили себе небольшую фору во времени. Или сработали какие-то неведомые мне шпионские дела — зачинатель перестройки мог и в самом деле оказаться агентом ЦРУ или МИ-6. Но результат был един.

В общем, я лишь очень сильным волевым усилием удержался от того, чтобы и в самом деле поехать к товарищу Смиртюкову и потребовать у него отчета. Потом меня отпустило, и я вспомнил, что дела небожителей касаются меня в последнюю очередь, да и судьба самого Горбачева волновала меня мало. В принципе, мне больше стоило беспокоиться из-за того, что никакой перестройки теперь не случится или же она пройдет как-то не так, как в моей первой жизни. А это означало, что теперь я в том же положении, что и триста миллионов остальных советских граждан.

[1] Ленин в гостях у Горького 20 октября 1920 г. слушает «Аппассионату». Худ. Д. Налбандян. По другой версии это была «Лунная соната», а по третьей — «Варшавянка». Выбирайте по вкусу.

[2] Всё та же пенталогия «Ещё не поздно» (или «Поколение победителей»)

Глава 25. До самого синего неба

— Егор, а вон там наш дом! — воскликнула Алла и совершенно неприлично показала пальцем в нужном направлении. — Правда, его совсем не видно, — добавила она с заметной грустью.

— Зелени много, зимой и весной, наверное, можно увидеть, — сказал я. — Может, выберемся как-нибудь ещё раз.

— Нет, точно нет, — она покачал головой. — Мне тут почему-то жутко…

Мне тоже было жутковато. Если верить девушке-экскурсоводу, мы находились на высоте 337 метров, в знаменитом ресторане «Седьмое небо». Билеты сюда я купил случайно — просто доехал до ВДНХ, на удачу дошел до Останкинской башни и урвал две заветные книжечки. Правда, на четверг и на один из дневных сеансов — видимо, в это время желающих действительно было немного, — но мы с Аллой были вольными птицами, так что для нас будние дни были похожи на выходные и наоборот.

Кормили тут, впрочем, не слишком шикарно. С едой дела обстояли примерно так, как в незабвенной «Ромашке» на Планерной — дома всяко лучше, но под пиво сойдет. Здесь вместо пива было шампанское, которое расторопные официанты подливали регулярно — видимо, они тоже понимали недостатки кухни своего заведения. Впрочем, насколько я помнил, готовили все блюда где-то на поверхности, а сюда доставляли на том же лифте, что и экскурсантов.

Но вид из панорамных окон искупал все неудобства. Просматривалась вся Москва… точнее, не вся, конечно, но заметная её часть. К тому же погода была хорошей, видимость — приличной, ну а еда… мы же сюда не поесть забрались, а отпраздновать окончание наших сессий. Ну и просто испытать что-то новое. Я на «Седьмое небо» так ни разу и не попал, и Алла тут тоже ещё не была. Конечно, ей могло понравиться, но, кажется, у неё открылась акрофобия в легкой форме, так что, возможно, здесь мы больше не появимся.

***

Сессии мы закрыли на все пятерки — у Аллы так и должно было быть, а меня прямо-таки распирало от чувства гордости. Конечно, на отдельных экзаменах я нещадно мухлевал, пользуясь своим послезнанием, но с физикой и алгеброй никакой мухлеж помочь не мог — даже с остатками давно, как я думал, забытых знаний сорокалетней давности мне приходилось открывать учебники и конспекты и тупо зубрить, продираясь через весь первый курс.

Больше всего моей «пятерке» по алгебре удивилась, кажется, Рыбка. Но я правильно решил обе задачи и очень достойно ответил на устный вопрос, а она не стала меня топить, задавая дополнительные задания. Я посчитал это подарком, сделанным к нашему расставанию — со второго курса алгебры у заборостроителей не было. Впрочем, если моя авантюра по переводу в другой институт сработает, то возможно всё — но госпожи Фишерман там точно не будет.

Проще всего было с английским. Правда, язык я знал не слишком хорошо — если сравнивать с той же Аллой. Но я достаточно хорошо понимал английскую речь, мог переводить с листа, почти не заглядывая в словарь, да и сам говорил неплохо и бегло, хотя и с жутким рязанским акцентом. Впрочем, английский для советских вузов представлял собой разновидность пиджина с турецких рынков — с некоторыми особенностями, на которые я мудро решил не обращать внимания.

Для меня было загадкой, зачем студентов-заборостроителей учат языку вероятного противника и отводят под это целых два курса. Лишь в аспирантуре мне разок потребовалось перевести одну статью из западного журнала. Но она касалась моей темы очень условно, да к тому же была на французском, поскольку англоязычные ученые это направление давно забросили.

Я французского не знал, но честно просидел со словарем пару дней, перевел ровно два предложения — причем без особой уверенности в том, что понял всё правильно, — и забросил эту идею в дальний ящик. Впрочем, если бы дело дошло до диссертации, то эта статья заняла бы почетное место в списке используемой литературы. Такой способ повышения значимости работы — «побольше иностранных названий» — мне подсказал один из старых членов нашей агитбригады, подвизавшийся на кафедре; он же и копию статьи подсунул, а потом посмеялся над молодым аспирантом, который зачем-то взялся за перевод.

Англичанкой у нас работала женщина лет тридцати с небольшим, которую звали очень заковыристо — Юнна Карловна. В первой жизни она казалось мне очень старой; сейчас же я видел перед собой относительно молодую особу, с которой жизнь обошлась достаточно милосердно. Судя по кольцу на пальце, она была замужем, но я понятия не имел, насколько счастливый этот брак — и не горел желанием выяснять.

Юнна Карловна приняла меня с легкой тоской во взгляде, и я её понимал. Студент Егор Серов с инженерного факультета весь год не особо выделялся на общем фоне — даже наоборот, выделялся, но в худшую сторону. У меня, конечно, были оправдания — в школе нам язык преподавали через пень-колоду, учителя менялись чуть ли не раз в месяц, и каждый пытался начать с начала. Поэтому к моменту поступления в вуз я хорошо знал английский алфавит, но до нормального произношения звука «th» так и не добрался — и этот недостаток знаний сказывался все два года, что мы изучали иностранный. Ну а после попадания в прошлое новый-я тоже никак себя не проявил — только что домашние задания начал делать более осмысленно, хотя мой почерк заметно мутировал в худшую сторону.