Постовой - Путилов Роман Феликсович Страница 7

Нахаловка же была оазисом тишины и благолепия, во всяком случае вся криминальная жизнь происходила за высокими заборами, куда нам без вызова ходу не было. За четыре рабочих дня мы так и не придумали, как выправить положение и дать начальству достаточный результат работы. Пятый день выходил на субботу, когда традиционно, вместо отдыха, мы были мобилизованы на охрану очередного митинга демократично настроенной общественности, выбравших для своего еженедельного гайд-парка небольшой сквер за зданием цирка. Эта интеллигентная публика своими криками за демократию и агрессивными спорами на тему «куда идти Россиюшке», каждую субботу распугивала местных немногочисленных белок и мамаш с детскими колясками.

Наблюдая за нервными типами с плохо отпечатанными на изографе газетками «Демократического союза» в руках и нервно барабаня крупными пальцами по пустой кобуре, Дима делился планами по исправлению нашей плачевной оперативной ситуации:

– Можно встать под мост, в засаду. Все равно кто-нибудь с хлебного комбината батоны в Нахаловку таскает, ну или муку.

– Там не пойдут. – Я улыбнулся, вспомнив нашумевшую в узких кругах, но еще пока не случившуюся здесь историю, когда три автопатруля нашей роты, оставленные по какой-то надобности работать до утра, устроили как раз под мостом покерный турнир. В пылу игры кто-то сунул тангенту рации патрульного автомобиля под крепкий милицейский зад. А рации имеют такую особенность – могут работать либо на передачу, либо на прием, так называемый симплексный режим передачи данных. Несколько часов дежурка нашего отдела и, самое главное, дежурная часть городского управления были вынуждены слышать в эфире ход яростной и бескомпромиссной игры, не имея технической возможности высказать участникам турнира свое «фи». Лишь только под утро экипаж вневедомственной охраны нашел подпольный карточный клуб и прекратил прямой репортаж в эфире.

– Там автопатруль двести первый постоянно стоит, они как раз на несунов охотятся, никто мешки с хлебом мимо не понесет.

– Тогда, может, к мясокомбинату выдвинемся, где переезд? Там одна дорожка…

– Мясокомбинат – это же Заречный район?

– Я говорю о железнодорожном переезде, на границе с нашим районом…

– И встанем мы на этом проходе, как три тополя, и будем всех обыскивать? А ты, Дима, отличишь палку колбасы, упертую с мясокомбината, от палки колбасы, купленной в магазине? Да и обыскивать всех… Не одобрят. Ты помнишь, что у нас перестройка и гласность? Пойдем лучше демократию душить!

И мы пошли. Единственный метод, оставленный нам государством по удушению демократии, – мы могли гонять членов «Демократического союза», что в пылу споров о судьбе Родины сходили с узкой асфальтовой дорожки на жалкую, вытоптанную парковую траву. Самых оголтелых «демократов» мы были вправе оштрафовать за порчу газонов, продав им пресловутые штрафные талоны по рублю. Но демократы нашу правоту признавали, без скандала возвращались с газона на асфальт, обещали больше газоны не топтать… А через пару часов это безобразие было закончено, и мы были распущены по домам. Впереди, до очередной смены, оставалось полтора дня выходных. Возле дома я встретил выходящего с «опорника» лейтенанта Гаврилова, который, хихикая, сообщил мне о новом заявлении, поданном моей неугомонной соседкой. На этот раз я был обвинен в психологическом терроре, выраженном в злостном топанье подкованными сапогами под дверью Аллы Никитичны на протяжении всей ночи, что не давало возможности спокойно спать ни пожилой женщине, ни пожилой собаке.

– И что, Саша, пройдем к тебе на «опорник», объяснительную давать? Что я в половине второго ночи прихожу со службы и сразу спать ложусь, и не имею возможности изменить мой рабочий график.

– Не, я ей в ответ выкатил официальное предостережение о необходимости проживать по месту прописки, так она ко мне уже неделю не ходит.

– Молодец, креативно.

– Что?

– Я говорю, молодец, находчиво используешь советское законодательство.

– Ну да, я такой, находчивый.

Понедельник начался… интересно. Заместитель по службе пытал сотрудников любимыми вопросами – основания считать гражданина подозреваемым в совершении преступления и правила применения оружия, периодически срываясь, в гневе стуча кулаком по трибуне и патетически восклицая, пытаясь достучаться до совести грустных патрульных:

– Ну вот, подойдет к тебе на улице гражданин и спросит – кто считается подозреваемым, а ты двух слов связать не можешь.

Сотрудники привычно пригибались, прячась за участковыми, сидящими в первом ряду, а обнаруженные и поднятые угрюмо отмалчивались – вроде бы все шло, как обычно. Потом командир хмуро изрек:

– Ломов, Громов! С сегодняшнего дня заступаете на двадцать шестой пост. Карточку маршрута изучите и вперед. А там посмотрим, что с вами дальше делать.

Видя ободренное известием лицо Ломова, я зашептал:

– Дим, что это за пост, где он находится?

– Увидишь сам, – одними губами прошептал паскудник и больше ничего не сказал, заставив меня мучиться в неизвестности до конца развода.

– Вот, смотри, наша территория от кукольного театра и туда, по улице. Вот квадрат «А», вот… – Палец Димы завис над небольшой картонкой со схемой загадочного поста.

– В каком смысле – квадрат «А»?

– Здесь жил прошлый председатель обкома, сейчас живет нынешний, и куча шишек из обкома и облисполкома. Раньше здесь пост милицейский стоял постоянный, ну а с победой демократии пост сняли, и теперь там просто наш маршрут проходит, но сам понимаешь…

– Ты откуда знаешь?

Дима, с видом москвича, встретившего жителя поселка Тайга, небрежно сказал:

– Я в этих дворах вырос, я здесь знаю все.

– Ну ладно, знаток местности, пошли, будешь хвастаться, что тут еще вкусного и интересного.

Глава восьмая. Блокпост «Сладкий»

Май одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года

Когда мы проходили по улице Октябрьского Переворота, Дима потянул меня за рукав, ныряя в огромную арку, ведущую в ничем не примечательный двор, затем подтолкнул к крыльцу пятиэтажного здания, судя по отсутствию балконов – типичному общежитию:

– Давай зайдем.

Меня передернуло. Я не люблю «общаги», с их вечной неустроенностью и разрухой, общими кухнями, где женщины, обремененные семьей, среди клубов густого пара и запаха вчерашних щей кипятят в огромных чанах постельное белье. Покрытые ржавой слизью душевые, «одна на этаж» и уборные с ржавыми, ободранными и никогда не мытыми унитазами, также не вызывают ни малейшего желания туда входить. Я открыл первую, затем внутреннюю дверь и остановился. Затемненный холл гудел невнятным шумом множества голосов. Свет давали только три ярких пятна. Огромный цветной телевизор на тумбе возле стены, окошко, из которого выглядывала пожилая женщина с какой-то медалью на толстой вязаной кофте, и узкий проход возле окна вахтера, в глубине которого был виден краешек ведущей вверх лестницы. Дима обогнал меня, спеша к бабуле, где в свойственной ему куртуазной манере, прорывающейся при общении с женщинами от восемнадцати до семидесяти пяти лет, начал процесс распускания перьев:

– Добрый вечер, разрешите представиться, старший поста, сержант…

Я огляделся. Напротив телевизора, как в солдатском клубе, были расставлены ряды жестких стульев, скрепленных между собой секциями, по пять штук в каждой. В креслах сидело несколько парней младшего призывного возраста, одетых в стиле «я у мамы гопник». Но эти типы были не оригинальны и мне не интересны. Два десятка юных девиц, чьи глаза загадочно блестели в свете телевизионного экрана, вызвали во мне острый приступ спермотоксикоза. Светленькие, темненькие и даже рыженькие, любого размера и комплекции исподтишка бросали полные любопытства взгляды на нежданных визитеров в форме. В холле повисла романтическая тишина. Кавалеры в ватниках и телогрейках недовольно хмурились, явно не испытывая к нам теплых чувств, в отличие от девиц. Я судорожно сглотнул и, чтобы избавиться от наваждения, шагнул к старшему, у которого с дамой, украшенной юбилейной медалью, было полнейшее взаимное удовольствие от встречи.