Роберт Маккаммон - Дети из проектора сна

Дети из проектора сна

(Роберт Маккаммон)

Это был одинокий дом в одиноком краю.

Ветер дул отовсюду, взметая клубы одинокой пыли. Поля запекались под серым солнцем. Когда немногие птицы, что еще оставались в живых, пролетали мимо — всегда мимо, всегда направляясь куда-то еще, — хилые деревья как будто кручинились, опечаленные тем, что их отвергают, ибо не было гнезд среди тонких ветвей и не звучали в них сладкие трели юности.

Женщина, жившая в доме, была тверда и сурова. Потому что иначе нельзя.

Сам мир стал суровым. Глядя вдаль поверх земли цвета ржавчины, женщина видела в мареве на горизонте нефтяные качалки. Они замерли уже очень давно. Их время закончилось. Электричество тоже отдало концы после великих бурь, аномальной зимней жары и землетрясений, от которых растрескалась пересохшая земля и раскололись пыльные дороги, и даже скалистые холмы на всем протяжении двадцати долгих миль до Дугласвилля почти изменили свои очертания, как представлялось жестким голубым глазам женщины, жившей в доме.

Ее дни проходили в трудах и заботах. Она держала несколько кур и ела горькие яйца. Она ела много тушенки с фасолью и консервированных супов. Она выращивала карликовые помидоры цвета ржавой земли, почти безвкусные, но все-таки это были помидоры, и она ими гордилась. Ее сарай был заставлен бутылками с чистой питьевой водой, которой хватило бы до второго пришествия.

Все у нее было нормально.

Но иногда по ночам, когда она зажигала свечи в подсвечниках с жестяными отражателями, расставляла их по комнате и доставала из особенного сундучка старую пожелтевшую книжку, напоминавшую ей о мире, которого больше нет, ее твердая оболочка могла слегка надломиться. Совсем чуть-чуть, тонкой трещинкой на скорлупе горького яйца.

И в этой комнате, при свечах, в запахе старой бумаги и старых мыслей, под шум одинокого ветра, что-то ищущего за окном, женщина чувствовала, как ее сердце сжимается… медленно, медленно… и становится трудно дышать, и в глазах за стеклами очков копятся слезы, и ей приходилось откладывать книжку из страха, что влажные капли размоют слова.

Она была человеком жестким, но все-таки человеком, не камнем.

О, этот мир! Этот печальный, жестокий мир. Неосторожный, небрежный мир. Мир упущенных возможностей и разбитых сердец.

Когда-то у женщины была семья. Муж и сын. Но оба погибли на войне. Еще до того, как с неба упали горящие спутники. До того, как обрушились здания и изменилась погода. До того, как зима превратилась в лето и миллионы галлонов нефти сгорели над морем, задушенным черным дымом. До того, как исчезли многие рыбы, птицы и звери, каковых Бог повелел человеку беречь. Очень многие, да.

Очень многие.

В молодости ей хотелось большую семью. Они с мужем говорили об этом еще до того, как для них прозвонили свадебные колокола. В большой семье — сила. В большой семье — счастье. Но так получилось, что у них был только один ребенок, и он умер первым, на чужой земле. А потом умер и муж, потому что он был патриотом.

О, этот печальный, надломленный мир!

И когда стало казаться, что все закончилось, и все изменилось, и больше уже ничего не работало, и никто толком не понял, что именно победил, и каждый считал победителем себя, и они снова затеяли воевать, чтобы доказать свои правоту, и в конечном итоге сам мир опрокинулся и раскололся… даже тогда… это был еще не конец.

Женщина сидела в центре круга из горящих свеч. Она сняла очки и потерла уставшие глаза.

Нет, это был еще не конец. Хотя люди хотели конца, и придорожные проповедники изрекали свои пророчества, а сумасшедшие мужчины и женщины в венках из колючей проволоки влачились по сожженной солнцем земле, взвалив на спины тяжелые деревянные кресты… все равно это был не конец, и никто из страдающих душ не сумел бы сказать, когда переломанный старый мир прекратит свое мучительное вращение и рассыплется пылью веков.

Женщина решила, что завтра с утра съездит в город.

Ей нужно пополнить запасы консервов, тушенки и супа. Можно взять на обмен помидоры и яйца. Ей нужно увидеть людей. Так тому и быть.

Она убрала книгу обратно в специальный сундучок, где хранились все книги, задула все свечи, кроме одной, и еще долго лежала, глядя в потолок, пока ее голубые глаза не закрылись.

На следующий день было жарко. Очень жарко… жарче жаркого. Как и в любой другой день. Небо было раскрашено облаками. Солнце куда-то запропастилось. Женщина села на свой зеленый велосипед цвета мая.

Так она про себя шутила.

Дугласвилль — не ахти какой город, но все же там стояли дома. Там жили люди. Он был не совсем уж пустым. Женщина проехала на своем велосипеде цвета мая мимо свалки, где ржавели и гнили остовы автомобилей. Она давно перестала разглядывать их, давно перестала задумываться, как они раньше работали. Она направилась прямиком к магазину.

Поход в магазин всегда представлялся волнующим делом, потому что никогда не знаешь, что там найдешь. Наверное, раньше это была бакалейная лавка — судя по размеру торгового зала и размещению полок, — но сейчас там продавали все понемногу. Сотрудники магазина носили огнестрельное оружие, так что никто не пытался ничего украсть во второй раз. Но в магазине работали хорошие люди, они знали женщину и даже безвкусные помидоры, которые она привозила в рюкзаке за спиной, — это все-таки лучше, чем ничего, потому что текстура и аромат тоже имеют значение. И яйца… ну, желтки у них желтые.

Женщине нравилось ходить по магазину. Иногда, когда ей было особенно одиноко, она приезжала сюда — не обменивать, а просто побродить. Она рассматривала старую одежду и ярлыки на ней. Рассматривала старые туфли и шляпы и пыталась представить, кто носил их раньше. Иногда она находила здесь книгу. Или часть книги, потому что жара и солнце беспощадны к бумаге. А новые книги не появлялись уже давно. Их перестали печатать задолго до того, как погиб ее сын. На самом деле она даже не помнила, когда именно. Война стерла все, даже счастливые воспоминания.

Но женщине нравился магазин. И все, что там есть.

Товары в ассортименте, как их называли работники магазина. Зубная щетка, цветочный горшок, дверной коврик, игра «Скрабл»: никогда не знаешь, что люди, проезжавшие мимо, как последние птицы, оставят на здешних полках. Иногда она находила письма. Но все они были печальными, и она давно поняла, что их лучше не брать.

А в самом дальнем углу магазина громоздилась огромная куча вчерашнего дня.

Женщина всегда поражалась. Столько всего, в одном месте. Столько всего бесполезного и ненужного.

— Вот решил сохранить, — сказал ей работник магазина, встав у нее за спиной. — Можете называть меня сентиментальным.

Женщина кивнула.

Все эти компьютеры. Все эти — как их там называли? — лэптопы, и ноутбуки, и мобильные телефоны всевозможных размеров, от маленького до совсем крошечного, в ярких пластиковых корпусах. Женщина называла их штуковинами. Устройства для чтения электронных книг. Устройства, которые сами читают тебе книгу вслух, на любом языке, любым голосом. Устройства для просмотра кино… как там оно называлось?.. Ах да: в формате 3D. Она понимала, почему молодой человек решил их сохранить. В конце концов, они были красивыми. Когда-то они много значили для людей. А теперь пылятся, сваленные в кучу в углу. Мобильные телефоны лежат в бельевых корзинах.

Может быть, молодой человек собирал их специально? Вполне вероятно, что в давние времена батареи и внутренние детали могли бы на что-то сгодиться. Возможно, их выменял его отец. Никто не знает, откуда они взялись. Они просто здесь были, как могли бы быть где-то еще. Где угодно.

Но без электричества и связи они мертвы. Даже лучшие из лучших, наикрутейшие из крутейших, с самым прекрасным дизайном и необъятной вычислительной мощью в корпусе карманных размеров… они все мертвы.

— У вас все хорошо? — спросил молодой человек.

Хотя он был намного моложе ее, она ему нравилась.

— Все хорошо, — отозвалась она, но потом решила сказать ему правду: — В последнее время я плохо сплю. Ну, вы понимаете. В голову лезут всякие мысли.

— Да, понимаю. — Он пожал плечами. Он был худым, с хрупкими плечами, но у него на ремне висел большой револьвер в кобуре. — У всех бывают тяжелые дни.

— Да, — сказала она.

— Да, — повторил он, глядя себе под ноги.

— Мне нужно пополнить запас консервов, — сказала она, чуть погодя. — Есть что-то новое?

— Нет. Все то же самое.

Люди теперь ели меньше. Все стали худыми. Человек ко всему привыкает. Кусок хлеба может быть целым обедом. Обмакни его в суп — и у тебя будет пир. Но большинство людей помогали друг другу и делились с другими, когда могли. Паники не было. Насилие если и было, то очень мало. Те, кто жил по законам силы, давно уже сгинули. А те, кто остался, обрели худобу, миролюбие и терпение святых в ожидании конца.