Ноэль Роже - Новый потоп Страница 29

— Ивонна… Почему ты полюбила не доктора Лавореля?

Он остановился, боясь оскорбить ее робкое сердце.

Она удивленно взглянула на отца.

— Но я люблю доктора Лавореля… Очень люблю… Так же, как Еву и Макса…

Наступило молчание. Ивонна сделала попытку объяснить свою мысль.

— Доктор Лаворель… Он любит всех… Он любит госпожу Андело, и Еву, и Губерта, и всех детей, и всех, всех… У него слишком обширное сердце, чтобы любить одну маленькую девочку…

Помолчав, она проговорила совсем тихо:

— Мне хочется иметь около себя человека, который занимался бы только мной… Который принадлежал бы только мне… и не думал бы только о моей душе… Который пожалел бы мои руки… мои ноги… и мое тело, такое усталое… Который помог бы мне вылечиться и… жить!..

Никогда она не говорила так долго. Де Мирамар, улыбаясь, смотрел на румянец, покрывавший ее щеки.

Он, однако, не мог подавить горького вздоха. Пастух баранов — какая ирония! Но вдруг он увидел, как лицо Ивонны озарилось. Глаза ее заблестели, губы раскрылись. Отец взглянул по направлению ее взгляда. Он увидел мужской силуэт, легкий и смелый, быстро перескакивавший со ступени на ступень. С обнаженным торсом, с развевавшимися по ветру волосами, крепкий и смуглый Игнац казался как бы высеченным из камня. Для его гибкой грации этот горный пейзаж служил необходимой рамкой.

— Это он вылечил меня, — прошептала Ивонна. — С ним я и хочу жить…

Она протянула к нему руки. Их худоба тронула де Мирамара. Еще так недавно он думал, что потеряет и эту дочь…

Игнац молча сел около нее. Ученый смотрел на этих детей склоненных друг к другу. Он опустил голову и раскрыл руки, как будто выронил что-то бесполезное, но очень ценное и бережно охраняемое.

Он прошептал:

— Раз вы любите друг друга…

Ни о каком подобии свадебного обряда уже не говорилось. Пастух построил хижину, и, когда она была закончена, увел к себе Ивонну.

— Мы опростились, — сказал Губерт.

Эльвинбьорг остановил на юной чете свою серьезную улыбку…

Июнь… Волны ветра, колеблющие зеленеющий овес… Наливающиеся колосья… небольшие перелески, бросающие тень на луга… косари, согнувшиеся в высокой траве…

Макс вздрогнул и очнулся от своих мечтаний. Он спускался большими шагами с вершины Шо д’Антемоз, где он рассчитывал встретить Эльвинбьорга, отсутствовавшего уже три дня. Макс остановился. Он уже приближался к хижинам. Их теперь было около десяти. Низкие, такого же цвета, и такие же крепкие и прочные, как скалы, они переносили и снег, и буйные порывы горячего и сухого юго-западного ветра. Хижины купались в красном свете заходящего солнца, и над ними стояло облако дыма. Женщины ходили взад и вперед и перекликались между собою. Некоторые из них, склонившись над ручьем, наполняли грубые глиняные кувшины. Игнац нашел в себе уменье предков лепить горшки и обжигать глину. Сидя на пне, Инносанта доила коз. Около нее теснилось все стадо, освещенное красноватым отблеском косых лучей. В нескольких шагах от нее старый Ганс колол дрова. Его темный силуэт мерно сгибался и выпрямлялся. Макс увидел де Мирамара и романиста, принявшихся вместе за сортировку шкур. Они раскладывали их на плитах с такой же кропотливостью, с какой разбирали когда-то свои заметки, подумал он. Увлекшись работой, они не поднимали глаз… С каким пренебрежением отнеслись бы они в свое время к этому делу, которое их теперь до такой степени поглощало!

Макс улыбнулся. Накануне он видел, как они встали на колени, путая свои седые бороды, чтобы лучше рассмотреть былинку дикого овса, которую нашел ботаник, оглашая воздух восторженными криками. Зерно, занесенное в горы?.. Каким же чудом? Может быть, оно зацепилось за шерсть баранов… И романист с волнением, изменившим его голос, говорил ученому:

— Какое событие, дорогой друг!.. Какое событие!

Да — событие!.. И все же окружающие их простолюдины трепетали, объятые той же надеждой.

Макс глядел на убогую каменную постройку, отведенную под службы. Шум голосов, блеянье овец, удары топора соединялись в единую гармонию, простую и смутную, которая трогала его до глубины души. Он отыскал глазами свою хижину, где ждала его Ева и где скоро должен был появиться на свет первый новорожденный долины Сюзанф… Его сын…

Ускорив шаг, он продолжал свой путь. Навстречу бегом поднимался Жан Лаворель. Макс обратил внимание на его бледность.

— Ты не видал Джона Фарлеэна? — кричал он.

— Нет… Я иду сверху.

— Никто его не видел.

— Когда я покинул его сегодня утром, он мне улыбнулся, — прошептал Жан. — Как будто ему было лучше… Я так верил в это возбуждающее средство…

На днях Ганс и Жоррис с великим торжеством притащили маленький бочонок вишневой наливки, выуженный с риском для жизни среди обломков. С общего согласия было решено держать этот запас для больных. Доктор Лаворель выдал немного спиртного англичанину. Глаза мужчин разгорелись от желания. А Добреман накануне вырвал из рук доктора наполненный шкалик и осушил его одним глотком, заявив, что он тоже болен.

— Я его искал и звал повсюду, — говорил Лаворель. — Я беспокоюсь. Я вернусь к Новым Воротам.

Они спустились. Макс и Жоррис взяли смолистые факелы, и они втроем углубились в ночную тьму.

На узкой площадке, выступавшей над водой, они нашли плед англичанина и при свете факелов увидели два слова, начертанные углем на скале: «good bye!»…

Жан упал на землю, закрыв лицо руками и осыпая себя упреками:

— Я не сумел его вылечить… защитить…

— Ничего не сделаешь, — говорил Макс. — Этот бедный малый страдал сплином, который доводит до сумасшествия. Он был неизлечим…

Страдая бессонницей, старый Ганс вышел из хижины.

Слабый луч молодого месяца сверкал на скале, еще более оттеняя окружающую темноту. Охваченный какой-то непонятной тревогой, Ганс бродил около хижины, где хранилось продовольствие. Он думал об англичанине, о трех трупах, которые покоились в долине, и о том блаженстве, которое разлилось бы в его теле от одного глотка алкоголя. Он вспоминал гостиницу при перевале Ку, звенящие на столе стаканы, медленно зажигаемую трубку и поглощаемый маленькими глотками ликер, от которого все вокруг принимало радужный и веселый вид…

Не самое ли это большое лишение среди всех прочих? И вот тут, так сказать, — под рукой… Одним шкаликом меньше или больше, — разве это причинит кому-нибудь вред?..

Ведь они могли вместе с Жоррисом спрятать это бочонок в скалах и оставить его для самих себя… Но нет! Проводники так не поступают, а он когда-то был тоже проводником. Проснулся старый инстинкт солидарности: для больных!.. Он тоже когда-нибудь будет болеть… Нет, он не будет красть того, что составляет общее достояние… Он не опорочит свою долгую честную жизнь, в течение которой он только и делал, что защищал и спасал доверившиеся ему человеческие жизни. Он представил себя на леднике, направляющим свой караван, отыскивающим в хаосе высоких вершин заблудившихся туристов, спускающимся на веревке на дно расселины, чтобы вернуть жертву, которая, быть может, еще дышала. Эти образы давали ему скромное удовлетворение. Он думал: «Я исполнял свой долг как можно лучше».

Старый Ганс удалялся медленными шагами губы его были сухи, кровь прилила к лицу. Легкий шум пригвоздил со к месту. Зоркие глаза впились в темноту. Он не ошибается. Осторожная фигура ползет по скале, скользит к хижине. Осторожно приоткрывает дверь, тонет во мраке… Заглушая шаги, Ганс следит за ней. Он сразу узнал человека, который склонился над бочонком, держа уже руку над краном. Он бросается на Добремана и хватает его за плечи. Короткое заглушённое восклицание, и оба сцепившиеся тела молча борются во мраке. Добреман делает движение, как бы поднимая с земли какой-то предмет. В узкой полоске лунного света что-то блеснуло. Ганс угадывает тонкое лезвие поднятого ножа. Он усмехается. Его грубые руки обвиваются вокруг шеи Добремана, и оружие с легким стуком падает на камень. Ганс сжимает свои пальцы, ставшие стальными. В нем пробуждается жестокость предков, она жжет его кровь, стягивает его мускулы. Он снова чувствует ту мрачную радость, которая когда-то удесятеряла его силу, когда он топором рубил деревья в лесу. Страшные руки сжимаются все сильнее. Узкая шея тонет в его пальцах. Ганс ворчит:

— Как бы не так! Дадут тебе вишневки! Бездельник, который смотрит, как работают другие!..

Подергивание тела прекратилось. Его сопротивление сломлено. Он будет просить пощады… Хватит с тебя? И неумолимые тиски сжимаются еще раз. Вдруг Ганс раздвигает пальцы. Добреман валится к его ногам, как сломанная кукла. Неожиданный холод пробегает по плечам старого проводника. Он стоит, ничего не соображая, как будто пробудившись от сна. Он ждет, что тот пошевельнется… Но нет!.. Ничего! Добреман лежит в углу, как тряпка. Дыханья нет… Неужели он?.. Нет, это невозможно!.. Так… так скоро! Ганс хватает своего врага в охапку, вытаскивает его из хижины, осматривает при лунном свете… Проходят минуты. Добреман не двигается. Пораженный проводник повторяет: