Павел Семененко - Запертый в Сибири Страница 3

— Михаила, здравствуйте, — тавенец зашёл в избу.

— Здоров, Оська, — ответил Мишаня, вышедши к нему. — Озноб? Садись, чаю сейчас налью.

— Ты, Михаила, прав, — Оська стянул шапку с круглой чернявой своей головы. — Озноб я, да. Тайвэ спрашивал, когда горячая вода будет? Ты обещал на новую луну.

— Завтра вечером приводи своих алкашей, — с улыбкой ответил Миша. — Бутылки у всех целы? Не испортили?

— У Четке бутылку смотрели. Бежит. Четке смолу варил и замазывал. А у всех целые.

— Ну, смотрите мне, — Михайло подал Оське кружку брусничного чаю. — Как у вас дела там?

— Хорошо дела, — ответил чернобровый тавенец, громко цедя чай. — Очень хорошо. Через два дня твой праздник Новый год. Оська помнит. Оська тебе принесёт в мешке мечту, а ты Оське тоже, да? Оська помнит.

— Угу, — Михайло кивнул. — Не мечту, а подарок. Бабу мне подари. Бабу очень надо. А то притащишь опять рога оленьи — на кой хрен они мне?

— Нет, — замотал головой Оська. — Бабу нельзя, бабу Тайвэ не разрешит Михаиле дарить, да. Нельзя. Ваймак ты. Тайвэ сказал всем.

Когда Михайло только «поселился» в здешних краях, тавенцы даже убить его помышляли. Но как-то судьба распорядилась, что Оська услышал батькину речь и повадился в гости ходить. Раз выпил самогону и всё рассказал Мишане про затею своих сородичей. Накатив с литр «топлива», Михайло взял банку самогона, плазменное ружьё и пошёл к местному старосте Тайвэ на разборки. Показав в деревне силу своего оружия, которое, впрочем, тавенцы видели и раньше, он сказал, что убьёт любого, кто осмелится подойти к его избе без Оськи. Затем до утра пил самогон со старостой и тремя лучшими охотниками. Напившись, что называется, в дрова, тавенцы решили его не убивать. Но взамен он должен был каждый месяц снабжать их самогоном в количестве десяти литров в обмен на еду, меха и разные вещи. Тавенцы прозвали его меж собой «ваймаком», что ближе всего переводится с тавенского, как «чёрт».

Оська спросил, с чем приходить его землякам для обмена. Михайло заказал перво-наперво вяленого и копчёного оленьего мяса, рыбы, мороженной, вяленой и копчёной, картошки, морковки, лука, ягод мороженных и сушеных. Всего этого было у тавенцев в большом достатке. Оська, прикрыв один глаз, вторым глядел в потолок и загибал пальцы, стараясь всё запомнить.

— Ну, давай. Иди. У меня ещё дел куча, — сказал Миша, вспомнив про баню. — Про Новый год не забыл, молодец. Приходи, выпьем. Я и подарок тебе приготовил…

Михайло соврал. Он ещё не приготовил подарка, но про себя отметил, что надо бы серьёзно этим заняться. Оська, как-никак, единственный его друг. Лицо тавенца просияло. Он улыбнулся, сверкнув широкими белыми зубами.

— Хорошо, Михаила. Подарок! Праздник! — сказал он, нахлобучивая шапку и затягивая капюшон.

Оська ушёл, Михайло закрыл за ним ворота. Он посмотрел на свою избу и двор, на мощёные тонким бревном тротуарчики, на частокол, козлы от медведя и пужало от волков, на всё, что выстроил за долгих пятнадцать лет заточения в глухом сибирском краю. Вздохнул глубоко, посмотрел на небо. Где-то там, на Эдеме, бегает сейчас босой, по зелёному полю под двумя солнцами его сын… Какой там бегает — сыну сейчас уже двадцать три года. Стал он капитаном лайнера, как и мечтал в детстве?

Вернувшись в избу, Миша скинул на печь лишнюю одежду, накинул тулуп, сунул под мышку бутыль с холодным отваром шиповника и отправился в баню. Забрался по приставленной лестнице на крышу и снял с перекладины веник. Две трети берёзы и треть можжевельника. Только он отворил дверь, как его тут же окатило паром и в нос ударил неповторимый запах русской бани. Аромат разопревшего дерева, смолы и берёзового веника.

Попарившись хорошенько, Мишаня выскочил на улицу и, осмотревшись, обтёрся снегом. Заскочив обратно, он поддал парку и пропарился так, что в глазах поплыло. Обмывшись, он наскоро вытерся, накинул тулуп и отправился в избу. Банный день, как говорится, он у русского человека в крови. На столе тут же появились солёные грузди и рыжики, копчёная рыба, два ломтя отварного мяса. Подкинув в печку дров, Михайло достал пойманных окуней, выпотрошил их, посолил, приправил лучком и травами и завернул в термоплёнку. Получившийся свёрток он положил в сковороду, покрошил туда картошки, дождался, когда прогорят дрова, и поставил сковороду на угли.

Переделав все мелкие дела, Миша глядел в окно и, качаясь на лавке, боролся с желанием выпить.

— Ну, ведь грех не выпить! Банный день, как-никак, да депресняк какой-то, чую, наваливается, — говорил он сам себе. — А с другой стороны завтра самогон варить, встать до зари надо. Встану? Да встану! Будильник поставлю на двери.

Если на двери поставить таймер, то в назначенное время она откроется и в доме будет такой дубак, что и мёртвый подскочит. Мишаня это смекнул и когда-то даже подтвердил догадку практическим путём. Даже если встанешь и закроешь дверь — уснуть в таком холоде уже невозможно.

На столе, будто царица среди придворной челяди, появилась двухлитровая бутыль рябиновки. Михайло полюбовался ею, вздохнул и, взяв королеву в руку, вывинтил берестяную её корону.

Выпив, тут же плеснул ещё полстакана, дыхнул, намахнул и закусил хрустящим груздочком. Внутри будто взошло солнце, дыхание сделалось горячим, по венам побежала радость. Миша потянулся, снял со стены гитару. Играть толком он не умел, поэтому положил гитару на колени на манер гуслей. За долгие годы он наловчился играть, зажимая лады перегоревшей лампочкой, водя ею по дорожкам. И у него выходил такой своеобразный блюз. Немного грустный, немного обнадёживающий, и до боли живой. Смахнув слезу, Мишаня отложил гитару.

— Эх, ёпта! — крикнул он и усмехнулся. — А по третьей, да, Лизк? Эх ты, кош-ш-шарка моя, а!

Как-то незаметно ушло чувство одиночества. Мишане казалось, что всё вокруг составляет ему компанию, всё веселится вместе с ним. Взять хоть прохудившийся сапог или морозные узоры на стекле, да любую вещь — казалось, все вещи в избе согласны с Мишей, разделяют его мнения, и радуются, глядя на него. И будто за стенами избы не заглохшая таёжная опушка, а живое и многообразное общество. Миша радовался, но недолго. Вскоре будто очнулся. Тишина и тайга. Он ударил кулаком по столу.

— За что же?! — на глаза его навернулись слёзы, он уткнулся в ладонь, искривил губы и затрясся. — За что мне всё это?

После следующих двух стаканов, выпитых один за другим, последовал разговор с Богом. Михайло часто разговаривал с Богом, пьяный ли трезвый, начиная разговор словами: «Господи, вот объясни…» или «Господи, а послушай-ка вот что…». Мишаня беседовал с собственно нарисованными святыми образами, возле которых при разговоре зажигал махонький огарок свечи, будто от этого зависело, слышит его Бог или нет. В это время рысь спрыгнула с печи и поскребла лапой входную дверь, что означало на её языке — пойду-ка я прогуляюсь перед сном. Мишаня её заметил, но, как любой русский пьяный мужик, воспылал горячей любовью к ближнему существу и выпускать её на улицу не торопился. Вместо этого он взял бутылку и уселся на полу рядом с целью выпить и поговорить с единственной живой душой.

— Вот ты меня любишь, Лизка, а? — спросил Михайло, опустив голову. — Я ведь тебя котёнком нашёл, — он расплылся в улыбке и засопел, — ма-а-а-а-ахонькую, с рукавичку.

Рысь смотрела с подозрением, с нарастающим беспокойством рычала и отодвигалась, поглядывая на дверь, царапая её вновь и вновь.

— Да любишь ведь, я знаю… — сказал Миша, осушив стакан. — Ведь у меня кромь тебя нет никого, и у тебя ж так, да? Ну, улыбнись! Ну!

Мишаня, улыбаясь, теребил звереющую рысь за загривок, за ухо, что-то там писал ей заплетающимся языком. Наконец, рысь не вытерпела и с громким рыком тяпнула зубами его за руку. Спьяну-сдуру он позабыл совсем, что Лизку песец грызнул и, видимо, схватил её за раненую брылу.

— А-а-ах, ты дря-а-ань! — заорал Михайло, прижимая руку к груди. — На кормильца кинулась!

Кровь хлестала красная-прекрасная. Миша больше испугался громкого и неожиданного рыка, чем укуса. Он вломился в подсобку, своротив по пути шкафчик с мелким инструментом, банки, горшки, разную хозяйскую утварь.

— Где ты, с-с-сука, убью! — схватил плазменное ружьё и вернулся в избу. — Выла-а-а-азь, падлюка!

Лизке с детства частенько приходилось лицезреть пьяного Мишу, и прятаться она научилась отменно. Причём, отыскала такое укромное место, что и найти её нельзя было.

Михайло, однако, намахнув ещё стакан, вылез на улицу. Ругался матом, пел, стрелял во все стороны из ружья, орал что-то, грозя звёздному небу кулаком. Наконец, выбившись из сил, он зашёл домой и рухнул на пол, не добравшись до печки. Из проёма в полу за печкой вылезла Лизка. Она долго присматривалась, спит ли Мишаня или притворяется? Осторожно выбралась из убежища, изогнулась для прыжка, перетаптываясь задними лапами, приоткрыла рот. Прыгнула на печь, в последний раз глянула сверху на хозяина и забралась под тулуп.