Андрей Русанов - Охотники на людей Страница 5

Медленно и неотвратимо текло время, приближая темноту ночи. Подвал все еще был слишком опасен, и мне пришлось искать другой более безопасный ночлег. Нет, я не привередлив, я довольно быстро адаптируюсь к самым разнообразным ситуациям, местам и запахам, но этот подвал источал запах смерти, и интуиция подсказывала мне, что лезть туда не стоит, особенно теперь, когда я в таком плачевном состоянии. Неужто не найдется хоть один подпол, хоть что‑то еще на пепелищах?

Озарение пришло, когда я уже отчаялся найти ночлег: РУССКАЯ ПЕЧЬ! Внутри достаточно места для взрослого человека. Вокруг их много стоит, подпирая трубами небо! Почему нет? Осталось только найти хоть одну заслонку… Не хочу же я стать начинкой в каменном пирожке. По крайней мере, легкодоступной начинкой. Мне долго не везло, но у последней груды кирпичей я наткнулся, наконец, на драгоценный кусок металла. Говорят, сложно собирать выбитые зубы сломанными пальцами… Не знаю. Скажу только, что достать из‑под кирпичей металлический лист с приваренной к нему скобой, да одной рукой, да еще и ослабевшему израненному человеку, тоже весьма и весьма нелегко…

В этот вечер я ел сырое собачье мясо. Оно дало мне силы и увеличило шансы выжить…

Странное ощущение, когда выгребаешь из печи золу, зная, что предстоит в нее лезть, еще более странное, когда лезешь, и уж никакими словами не передать ту гамму чувств, которые ожидают тебя внутри… Запах золы, сырости и кирпича… Запах опустошенности…

Вот и все.

Два оплавленных кирпича, привязанные к железной старой ручке, вы сегодня мой надежный замок. Вещмешок, ты снова моя пуховая подушка… Изогнутый лист металла, ты сегодня моя крепкая дверь. Русская печь, ты сегодня мой дом…

Я дотронулся пальцами до кирпичного свода.

Печка–печка, ты дарила людям хлеб, пироги, радовала блинами, шкварками и картошкой. Ты помнишь запахи, в твоей памяти звучат голоса прошлого… Ты создавала уют, дарила радость и покой, ты лечила и согревала… Без тебя не было бы Дома…

Печка–печка… Сбереги меня…

Глава 4

Глубокая темная ночь. Одно из тех немногих мгновений, когда время останавливается, приоткрывая тайну вечности, и самые далекие, самые застенчивые звезды дают себя рассмотреть. Вершина холма, на котором я стою, покрыта мягким шелковистым ковром нежнейшей травы. В нескольких километрах плещется широкая могучая река, воды которой блестят лунным серебром. Я наслаждаюсь моментом, впитывая в себя каждую крохотную мелочь на том пространстве, который охватывает мой внутренний взор.

Спускаться вниз легко, склон пологий. Мягкий свет Луны освещает все вокруг.

Что‑то мимолетное на мгновение отвлекает мое внимание. Я оказываюсь на берегу. На ногах нет обуви, ступни ощущают теплый мягкий мелкий песок. Передо мной река, но уже не из серебра ее воды, они блестят чернотой. Черная бездонная река…

Я понимаю – это сон. И радуюсь, что все понял – и не проснулся. Сажусь на корточки. Ветер треплет мои волосы, а я смотрю в тревожную бесконечность неба, полную бездонных лиловых звезд.

Темнота. Пустота. Тишина. Ничего нет. Как понять, в какой момент ты умер. Как понять, жив ли ты? Что есть смерть? Что есть жизнь?

— Ты чувствуешь боль? – поинтересовался тихий голос, показавшийся таким знакомым.

Невидимые руки, словно огромные тиски, сжали мои запястья. Боль вспорола тело, словно острым ножом, и моя попытка взвыть закончилась лишь тем, что из пересохшего рта вырвалось сипенье и тяжелый стон. Тело затряслось, как если бы через него пропустили ток, а мышцы сводило так, будто их медленно накручивали на невидимую огромную катушку. Пот разъедал глаза.

— Ты разве уверен, что спишь? – боль стала невыносимой.

Помню, я пытался отвечать. Еще помню – тот слабый, дрожащий голос, что выплевывал мой рот вместе с обрывками непонятных слов, не принадлежал мне. Будто я не был собой… Будто меня вообще не было…

Тиски ослабли, мне сразу же стало легко, по лицу, разъедая кожу, потекли крупные, неимоверно тяжелые капли пота.

— Живые часто заблуждаются, думая, что если чувствуешь боль, значит, жив, – смягчился голос.

Что‑то изменилось во мне. Я не понял, что, но уж точно изменения были необратимы.

— Кто ты? – я почти не слышал себя, хотя и пытался кричать изо всех сил, – кто ты?!!

— Ты меня знаешь, – голос, утихая, плавно перешел на ласковый шепот, – ты мне нравишься.

С шелестом ветра до меня донеслось легкое «Еще свидимся…»

Темнота. Пустота. Тишина. Ничего нет. Как понять, в какой момент ты умер? Как понять, жив ли ты? Что есть смерть? Что есть жизнь?

…Я медленно приходил в себя. Ко мне возвращались чувства, ощущения. Не скажу, что мне было приятно. В какой‑то момент я даже стиснул челюсти от боли – миллионы невидимых игл пронзили затекшие мышцы… Отсидеть ногу одно, а вот отлежать тело, причем за довольно долгий промежуток времени – это совершенно другое…

Я перевернулся на живот, прислушался. За железной заслонкой – никаких посторонних звуков, лишь в трубе тихо свистит ветер

Каким образом я залез в эту чертову печь ногами вперед – убей Бог, не знаю. Знаю, что профессиональные акробаты не пожалели бы ничего, дабы увидеть, как я выбираюсь из горнила… Номер был замечательный. Барабанная дробь в ушах усиливала напряжение отсутствовавших зрителей, а финал стоил организации отдельного шоу, как минимум в Лас–Вегасе. Как мешок картошки я плюхнулся на спину с глухим звуком и потом еще долго наблюдал, как вихрь из разноцветных звездочек и кругов вертится перед глазами на голубом фоне бескрайнего неба.

Не знаю, сколько я находился в полубреду, и сколько прошло времени… Могу лишь предположить, что отсутствовал несколько суток, – опухоль на руках спала, открытые раны покрылись желто–коричневой потрескавшейся коркой, вдобавок ко всему очень хотелось есть, а тело одеревенело и почти не слушалось. Не знаю отчего, но сильно болела голова, слезы лились из глаз помимо моей воли.

Прислонившись спиной к печи, я почти безуспешно пытался размять затекшие плечи и шею. Легкий ветерок, успокаивая меня, гладил волосы. Еще с одним недугом, жаждой, я справился очень быстро – фляга была почти полной.

К моему немалому удивлению рваные раны на левой руке выглядели вполне нормально, если не сказать больше: сильного воспаления не было, вообще ничего такого, что вызывало бы опасения… Все же я начал перевязывать руку.

Странный шелестящий звук заставил меня прекратить свое занятие и повернуться. Громадный, черный как смоль, казавшийся неуклюжим ворон, огромный клюв которого был покрыт непонятным серым налетом, тяжело перелетел с одного изломанного и обгоревшего дерева на другое – поближе ко мне, делая редкие взмахи широкими мощными крыльями. Такая «птичка» легко раскроит череп зайцу, или даже человеку… Может, правда, не сразу…

— Кроу! – задумчиво, глухо и зло произнесла птица, уставившись на меня своим правым темно–карим глазом.

— Не дождешься, – я показал птице вымазанный сажей и оттого такой же черный, как она сама, средний палец, – видал я в детстве и покрупнее.

Ворон принял гордую осанку, повернулся в профиль и стал похож на орла с немецкого герба.

Очень хотелось есть. Голод заставил меня двинуться на поиски еды, и я отправился к месту своего недавнего сражения. То, что предстало перед моими глазами, заставило меня оторопеть. Многое довелось мне видеть в этой жизни, но такое впервые… Земля была багровой, от тел ничего не осталось, только валялись сотни разрозненных костей, на которых сохранились остатки мяса и жил. Впечатление было такое, будто из незнакомца и собак вылили на землю всю кровь, затем разобрали на запчасти – в прямом смысле этого слова, а уж после обглодали, разбрасывая остатки во все стороны. Вокруг по земле, пошатываясь, словно пьяные, ходили большие черные птицы.

— Грачи прилетели… – вырвалось у меня.

Грачи это были, вороны или еще какие‑то неизвестные мне твари летучие… Странно, но большие черные птицы совершенно не обращали на меня внимания, словно меня там не было. Их поведение настораживало, заставляя интуитивно двигаться к открытому подвалу.

— Кроу! – мой старый знакомый сидел прямо над дверью в подвал и пристально смотрел на меня. Теперь его глаза казались абсолютно черными. «Отчего он именно так каркает – «кроу»? – подумал я про себя. – Не «кар», не «кра», а именно «кроу». Что ж он ко мне привязался?»

— Кроу! – с какой‑то другой интонацией настойчиво повторил ворон. Все птицы разом повернулись в мою сторону. Внутренний голос подсказывал – надо удирать. Не бежать, а как можно скорее уносить ноги, и чем быстрее начинать драпать, тем лучше. Я кинулся в проем подвала, успев захлопнуть за собой дверь, о которую тотчас послышались глухие удары – несколько птиц не успели или не смогли избежать столкновения. Впрочем, не смогли или даже не пытались? Сквозь щели между досками еще долго было видно копошение, а удары клювами по дереву, скрежет маленьких коготков усиливали мое внутреннее напряжение.