Александр Зорич - Клад Стервятника Страница 52

— М-м-мерзкие… мерзкие колючки, — гадливо морщась, прошептала Анка.

— Может, они и мерзкие, зато очень эффективные. Вот погляди: луковицеобразная капсула, из которой в иглу нагнетается жидкость, — констатировал Гордей, осторожно повертев в пальцах желтоватую «колючку». — Скорей всего ядовитая… Обладающая, например, нервно-паралитическим действием. Думаю, такой воротничок служит этой особи для обороны.

— Интересно, кто сумеет запрыгнуть этой дылде на шею? — нервно поежилась Анка.

— В точности не знаю, — пожал плечами Гордей. — Но если бы такой игольчатый пояс располагался у них, скажем, вот тут… и вот тут…

Он указал иглой на область брюшины гиганта.

— Тогда я бы, пожалуй, предположил, что в Зоне завелись крупные хищники семейства кошачьих.

— Или когда-то водил-лись, — добавила Анка, обнаруживая понемногу способности аналитика, прежде запрятанные на самом дне ее непостижимой женской души.

— Ты знаешь, Ань, с учетом возраста этой мумии — очень могло быть, — согласился Гордей. — Уровень мумификации где-то примерно тридцать-сорок лет. А вот биологический возраст особи…

Он осторожно повертел иглу в пальцах, обтянутых кожей перчатки, сдавил основание, рассеянно поцокал языком.

— Так-так-так… Налицо дилемма, ребята. Судя по всему, он сдох всего несколько дней назад. Или же в его организме продолжали функционировать некие процессы… свойственные живым тканям.

— Как это? — не поняли мы с Анкой.

— Да я и сам пока, честно сказать, ни черта не понял, — признался молодой ученый. — Но состояние фолликулы, — он помял для наглядности луковицу в основании иглы, — вообще свидетельствует о том, что еще пару-тройку дней назад эта колючая тварь вполне могла жить. Жить и работать на благо своим создателям.

— Генная инженерия, — риторически произнес я.

— Да они просто дик-кобразы какие-то, — с чувством сказал Анка.

— Угу. Вы оба правы, коллеги, — менторским тоном заявил Гордей. — Именно дикобразы. От слов — дикие образом. Это можно сказать лишь о человеке, природа которого была изменена в сторону животного. Мы же не говорим — дикие волки. Или дикие зебры, к примеру. Домашний волк — вот это уже нонсенс. Для человека же наоборот: его дикий с точки зрения наших представлений о человеке образ изумляет, отвращает и, в конечном счете, пугает соплеменников.

Пока Гордей разглагольствовал, сев на любимого конька — склонность к пространным умозаключениям, я решил пройтись вдоль рядов, осмотреться, что да как. Но ничего хорошего эта экскурсия мне не принесла. Разве что новые отвратные впечатления.

В каждой клетке этого ряда валялось по мертвому гиганту. Где-то решетки были так же взломаны, как в первой, остальные пребывали в целости и сохранности. Огромные мутанты лежали на бетонном полу, реже — соломенной подстилке или травяных циновках, заставивших меня вспомнить об Африке и покрепче сжать в руке, как древко копья, отполированное деревянное цевье моего верного «Калашникова».

Смерть или механическая остановка жизненных функций организма по другой причине, как научил меня выражаться Гордей, застала их внезапно. Позы мертвецов выражали покой, их ручищи расслабленно вытянулись вдоль тела.

Меня даже посетила догадка, что скорее всего их как-то «выключили». Причем большинство из тех, что я увидел, — одновременно. И еще одно стойкое ощущение не покидало меня. Мне все сильнее казалось, что кто-то постоянно смотрит на меня, и этот кто-то для меня очень опасен.

В скором времени я обнаружил, что инстинктивно стараюсь держаться широких каменных и бетонных выступов. Ведь за ними так удобно укрываться от возможного соглядатая или хотя бы маскироваться. Однако все попытки маскировки ни к чему бы не привели: я не мог избавиться от чувства глубины и шаткости мостков под ногами. Теперь я был уже абсолютно уверен, что противник глядит на меня… снизу.

Ряды клеток представились мне дощатой сценой балагана. Стоит посильней топнуть ногой — и ты провалишься в тартарары. Нужно было срочно возвращаться к Гордею и Анке.

Но если весь род людской что-то когда-нибудь и погубит окончательно, то это — наше жгучее любопытство. Однажды нас уже выставили из рая, и теперь, видимо, черед за адом. Однако у каждого из нас персональный ад, в котором жить поначалу кажется вполне удобно и комфортно.

Указатель дороги в ад для меня лично сейчас висел в том же углу клетки, как и первый обнаруженный нами плафон или кожух с обрывками провода. Но теперь под кожухом я случайно заметил нехитрый приборчик.

Металлическая коробочка, на ней пара кнопок, ниже — тумблер и маячок сигнальной лампочки. Вот только эта лампочка сейчас тревожно мигала ядовито- желтым светом. Причем световые импульсы сменялись не через равные промежутки времени, а в определенном порядке, на манер примитивного реле электрогирлянды с программатором.

У меня с детства прочно воспитаны условные рефлексы. Если из крана льется вода — надо завинтить кран. Если днем зачем-то горит лампочка — нужно ее выкрутить.

Поэтому еще одна гаечка пролетела в угол клетки и спокойно покатилась по дощатому настилу точне- хонько в трещину пола. Значит, ажур.

В этой клетке решетка была полностью демонтирована. И вдобавок здесь, по счастью, не было мертвеца. Перешагивать через колючего гиганта мне бы очень не хотелось. Когда-нибудь в Зоне какой-нибудь мутант обязательно поймает меня на таком «слабо», вот увидите.

До жестяного кожуха оставалось еще метра два, плюс столько же — в высоту. И тут оказалось, что дощатая решетка, которую я принял за настил, закрывающий бетонные полы, как и положено быть в клетке для таких мегагигантов, была всего лишь решеткой. Или ловушкой, что функционально одно и то же.

Время, погода и радиация сделали свое черное дело, основательно прогрызя доски. В мгновение ока они подломились подо мною, и я, не успев даже вскрикнуть, посыпался вниз вместе с обломками гнилой обрешетки.

Низвергаясь в свой персональный ад, мне показалось, что я заметил ярусом ниже уровня клетей маленькую комнатку. В ней сидел какой-то тип, закутанный в романтический плащ, и с любопытством взирал на меня глазами, забыть которые мне уже никогда не суметь ни в этой жизни, ни в последующих. Но чтобы описать их цвет, блеск и выражение, мне пришлось бы проштудировать добрый десяток толковых словарей, и все равно ничего лучше, кроме «ни хера себе», мне бы не придумалось.

На меня посыпались стропила, я попытался прикрыть голову и тут же вывалился в узкий коридор. Тут царила беспросветная темень, и вдобавок кисло и остро пахло вконец протухшей гнилью. Оказывается я распластался на сыроватом мешке стекловаты, что меня и спасло при падении. Несколько таких мешков штабелем лежали поодаль. Я четко видел их очертания и капроновые нитки, торчащие из дырявой искусственной мешковины.

— Это называется «сверзился», — пробормотал я, потирая ушибленное во всех местах тело. И стал озираться по сторонам.

Подвал, куда я провалился из-за любви к мигающим лампочкам, был грубо сложен из массивных балок, образующих узкие коридоры, расходящиеся по сторонам по неизвестной мне системе. Из редких щелей проникали воздух и свет, но шел и были слишком узкие, к тому же — в кирпичной кладке, долбить дальше которую мне показалось опрометчивым и опасным. Тогда я задрал голову и изучил место своего постыдного выпадения в осадок.

Очень скоро выяснилось, что, сам того не желая, я очутился в подвальном тупике, у которого был только один совмещенный вход/выход. Прямо как на древних компьютерных звуковых платах.

Интересно, что бы сейчас сказал, например, старина Данте, большой любитель путешествовать по злачным местам вроде ада, чистилища и римских общественных бань?

«По Агропрому путь пройдя до половины, я очутился в каменном мешке».

Ага, и еще плюсуем тупую боль в башке.

Я попытался молодецки выпрямиться, но лучше бы этого не делал.

В полутьме я не рассчитал высоты каменного свода и здорово ударился спиною, не сумев точно вписаться под балку. Мой организм тут же протестующе закричал. А я зашипел от боли, как наследник Слизе- рина, перемежая змеиный язык парсултанг множественными нотами «ля» и еще новой нотой «ё», которую, по-моему, давно уже пора ввести в современный музыкальный обиход.

— Ля-а-а! Ё-о-о-о! Бли-и-ин! Гребаная Зона… — чертыхнулся я з сердцах и в селезенку. — Места живого не осталось! Уже всего изломала, зар-р-раза!!

И тут же пожалел о сказанном.

Вот поистине золотыми буквами я бы писал на стенах всех наших общественных туалетов и прочих заведений культурного андеграунда: «Стоя у писсуара, будь максимально политкорректен!»

Это великая мысль, ребята, поверьте на слово. Потому что когда ты отливаешь вслух, делая оба этих физиологических процесса параллельными, ты никогда — слышите, никогда! — не знаешь наверняка, кто через минуту может неожиданно выйти из кабинки напротив.