Александр Зорич - Клад Стервятника Страница 55

Гордей с Анкой направили фонари на пол, и мне удалось рассмотреть, как на самом деле выглядит поверженная смерть.

Я смотрел на тело излома, распростертое на каменном полу, с раскинутыми, как черные крылья, полами длинного плаща. Правая клешня мутанта, его знаменитая боевая конечность, была размозжена до второго сустава из четырех имеющихся.

Честно сказать, мало кому из сталкеров и гораздо покруче меня довелось повидать на своем веку такую картину. Градус в чем-то был прав: изломы становятся редкими, очень редкими. Вымирают? Сидят где-нибудь в укромном уголке и в очередной раз мутируют, аккумулируя энергию? А потом из подвалов и трещин вылезут такие твари, что прежние изломы покажутся на их фоне всего лишь безобидными «однорукими бандитами»?

Как-то в минуту откровения Комбат признался мне, что не прочь в один прекрасный день притащить к его приятелю с Янтарного, Трофиму, такую зверюгу — мутанюгу.

— Лучше, конечно, живого, — размышлял вслух Комбат за бутылочкой-другой пенного. — Но в крайнем случае можно ему и лапу выломать. Ту самую, которой они людей дерут. Трофим покумекает над ней, поразмыслит и, глядишь, соорудит на ее принципе какой-нибудь шагающий экскаватор. Неплохо, а? Мне, естественно, деньжат, ему — слава и известность. Как считаешь?

Я считал, что если Трофим и станет чего мастерить по изломовскому принципу, то это, скорее всего, будет другой излом. Только еще более сильный, злющий, и клешня у него будет доставать до второго этажа. Аккурат до крыши моей избушки.

Поэтому я промолчал. Комбат — человек, конечно, умный, заслуженный и уважением среди сталкеров пользуется по всему Периметру не зря. А вот простых вещей не понимает. Ну нет у этих ученых совести. Кончилась она у них, так и не начавшись.

Стоит только заглянуть в их глаза, скрытые толстыми и тонкими стеклами очков, не важно, и ты увидишь там все: голодные студенческие годы, ночную зубрежку вместо похода на дискотеку, первый облом с девчонкой, которая предпочла тебе более крутого и упакованного мэна; облом, который очень скоро превратится в твою системную ошибку. А потом сватовство к дочке шефа, своя лаборатория и снова карьеризм, угодничество, пихание во все стороны острыми локтями.

Говорят, талант себе дорогу всегда найдет? Фигня, у таланта должны быть твердые колени и острые локти. Одним, кто послабее, будешь наподдавать коленом под зад. Других, понапористей, отпихивать локтями, расчищая дорогу к кандидатской, докторской, гранту, Госпремии. А там, глядишь, и Нобелевкой запахнет.

И за всем этим — хищные, упорные, жаждущие глаза, скрытые толстыми и тонкими стеклами, под которыми — безумная жажда успеха, яростное стремление к социальному реваншу. И одиночество. Они все к старости становятся страшно одинокими, эти ученые старики, бывшие товарищи доценты с кандидатами. А теперь — академики и профессора с козлиными голосами, сорванными на научных дискуссиях, и холодными сердцами, доверяющими лишь конечным результатам и спокойно принимающими как естественную убыль данные статистических погрешностей.

Так хочется думать, что вот эти не станут такими — Трофим, Гордей, другие ребята, молодые львы науки. Но только я не верю в сказки для научных сотрудников среднего и старшего возраста. Потому что молодые львы уже давно сидят тут, на «Янтаре», в Зоне. И здесь они рано или поздно наберутся таких знаний о мире, что мир содрогнется, впервые не узнав себя в плодах их научных изысканий!

— Чертов богомол, — прошептал я. — Тебе бы на ринге боксировать, цены бы не было, в очень тяжелом весе.

— Ты ошибаешься, его никогда не взяли бы в большой спорт, — кивнул Гордей, глядя на меня с такой нежностью и заботой, что мне стало как-то не по себе.

Чего это он, в самом деле? Теперь надумал поиграться в злого доктора и доброго напарника в одном липе? Не верю, как говорил товарищ Станиславский.

— Изломы вовсе не люди, как многие считают. А уж то, что они не живые в обычном смысле этого слова, — это точно. Зуб даю.

— А кто они? — с плохо скрываемым любопытством уточнил я. Всегда интересно знать, с кем ты на самом деле повстречался на жизненном пути и даже остался после этого жив.

— Парастабильные матрикаты, вот кто.

— Ага.

Я помолчал, силясь переварить услышанное. Но с ходу не переварил.

— Парастабильные кто?

— Мат-ри-ка-ты, — по складам, для тупых повторил Гордей. — «Матрицу», надеюсь, видел.

— Конечно, — подтвердил я. И с готовностью продолжил: — Матрица превыше всего, все мы в Ней, а Она в нас, да сгинет проклятый агент Смит!

— Аминь, — кивнул Гордей.

Нет, все-таки эти ученые — большие чудаки.

Я никогда не уставал повторять за одним великим человеком: если яйцеголовые не знают, как объяснить свойства какого-нибудь хабара и даже вообще не понимают, что перед ними, они тотчас начинают бешено вращать извилинами и не спать ночами. И так, пока не придумают ему какое-нибудь сверхумное название позаковыристей. Экстраполяторы всякие, матрикаты- сурикаты-суррогаты-пестициды.

Да канца!

После этого сразу успокаиваются и живут себе дальше как ни в чем не бывало.

И тут я повел себя даже не как чудак, а совсем на другую букву. Я опустился перед изломом на одно колено — типа, посвяшен в рыцари его клешней, ага! — и проникновенным голосом произнес, с чувством, толком и расстановкой:

— Спи спокойно, чертов богомол. Больше никого ты уже не ударишь, не проткнешь и не сожрешь. Ты думаешь, тот, кто тебя послал, побеспокоился о тебе хоть на минуточку? Представил, что будет, если ты попробуешь нанести хоть малейший вред обладателю великой Карты?

Гордей и Анка смотрели на меня в полнейшем ауте. Такого изумления я давно не видел на физиономии нашего мудрого очкарика. И я им наслаждался в полной мере.

— Фигу с маслом! Вот теперь ты валяешься тут, а я стою над тобой и смеюсь тебе в твою поганую морду. А знаешь, чего я хочу сейчас больше всего на свете?

Излом, понятное дело, не ответил. Но я и не нуждался в дискуссиях.

— У меня руки чешутся исполнить свое последнее желание, ты, великий любитель подкарауливать людей под землей. И сейчас я с огромным удовольствием это сделаю.

Я протянул руку, намереваясь хорошенечко, от души щелкнуть поверженного мутанта по носу. И тем восстановить справедливость, попранную этой продажной тварью нагло и коварно.

Его глаза были неподвижны. Я не разглядел в них ни зрачка, ни белка, ни желтка, Черный Сталкер его побери.

И я без всякой задней мысли протянул руку.

Нет, его глаза не раскрылись.

И сам он остался лежать как куль тряпья в плаще аристократа.

Но кто, кто, скажите на милость, когда-то клятвенно убеждал меня, что у излома нет зубов, поскольку он — типичный представитель кровососущих мутантов?

Движение его пасти было столь молниеносным, что я еле успел отдернуть руку. Но, увы, не всю. Зубы излома, длинные и острые, глухо клацнули и ухватили меня за рукав. А точней — за шнурок фенечки.

Это был тот самый музыкальный брелок, подаренный мне еще на панковском фестивале в Ужгороде. Я всегда надевал его в Зону в качестве амулета. И он еще ни разу в жизни меня не подвел.

Анка завизжала, я заорал от избытка чувств. А Гордей хладнокровно вскинул «Калашников» и выпалил прямо в пузо ожившему-вдруг излому добрую порцию стального гороха, на полдник.

Излом всхрапнул, дернулся и по инерции сорвал с моей руки злополучный брелок. А может, наоборот — счастливый?

Его глотка вздулась, сократились горловые мышцы — и в следующий миг мой драгоценный музыкальный, суперкамертонный брелок исчез в пасти мутанта.

— Отдай! — заорал я вне себя от ярости и еще не пережитого потрясения. Верни брелок, с-с-су…

Судя по всему, это была последняя вспышка жизненных сил остывающего тела дьявольского богомола в получеловеческом обличье. По нему тотчас пробежала волна судорог, из пасти вырвался удушающий смрад — типа последний выдох убиенного, трамплинчик отлетающей в небеса его поганой сути. После чего излом дважды дернулся и затих.

А я во все глаза таращился на его пасть.

— Может, он еще застрял там, между зубов? — с надеждой предположил я. И зашарил на боку в поисках десантного штык-ножа. Да за свой брелок-амулет я ему всю пасть расковыряю, ни один-дантист потом не исправит!

— А что это было? Что он у тебя откусил? Палец? — с горячим любопытством и даже какой-то садистской жаждой кровавых зрелищ затормошил меня Гордей.

— Сам ты палец! Что надо, то и было, понял?

В следующую минуту внутри излома, между горлом и грудиной, там, где, по некоторым поверьям некоторых идиотов, у нас как раз и располагается душа, что-то невнятно булькнуло. Потом еще и еще раз.

А затем в районе отсутствующей души излома, которой у него скорей всего никогда и не было, неожиданно раздались далеко, глухо, но вполне узнаваемо моим чутким музыкальным ухом гнусавые звуки.