Теодор Старджон - Трио на фоне бури

Теодор Старджон

Трио на фоне бури

Янси, человек, которому довелось пережить смерть, раскинул руки и не шевелился, наблюдая, как играет серебристый лунный свет в растрепавшихся волосах Беверли. Шелковистая грива волн рассыпалась по его плечу и груди, прильнувшая нежная плоть делилась теплом. Спит? Но как можно спать, когда за стенами отеля, под холодными лучами луны бушуют прибой и ветер? Волны внизу били по утесу, ревели среди источенных морем валунов, вздымались страшными призрачными гигантами из серебряных брызг, пронзая истерзанное, заходящееся в жалобном крике небо. Как можно спать, когда его сердце громыхает так близко от милого, кроткого, по-детски округлого лица? Господи, если бы только оно билось потише, по крайней мере не перекрывало шум прибоя, Беверли могла подумать, что это мерно рокочет буря. Хорошо бы заснуть… Два года он неизменно радовался, что ему больше не требуется отдых, а сейчас впервые пожалел; возможно, сон хоть немного успокоит сердце. «Беверли, моя Беверли, — безмолвно крикнул он, — за что тебе такое!» Хорошо бы кровать была чуть пошире, чтобы тихонько отодвинуться, уйти в темноту, став для нее чем-то бестелесным, раствориться в этом шипении и громе, угрюмом ропоте обезумевшего моря — просто новый звук среди многоголосья звуков.

На второй кровати беспокойно зашуршала простыней Лоис. Не шевельнувшись, Янси скосил глаза в ее сторону. В изгибах смутно белеющей ткани угадывались очертания тела; лицо и волосы — сгустки темноты разных оттенков на фоне подушки.

Лоис была худощавой, строгой, серьезной, а Беверли веселой и открытой, напоминала ярко раскрашенный мячик, упруго скачущий по жизни в такт веселой мелодии. Лоис ступала так, будто почти не касается пола, а когда говорила, казалось, специально подбирала интонацию к тону кожи, расцветке и материалу любимых платьев — темных, шелковистых. Ее удлиненные глаза казались загадочными и пустыми, как у красивого зверя, лицо оставалось неподвижным и холодным, словно река, скованная льдом. Лишь слегка подрагивающие крылья носа и уголки рта, а иногда едва уловимое движение плечей и чуть приподнятая бровь выдавали потаенную страсть и спокойную силу. Да, Лоис… сплав бесконечных загадок и неуловимых оттенков, тонкий волнующий аромат и негромкий завораживающий смех.

Она опять шевельнулась. Янси знал, что сейчас Лоис, как и он, не спит, всматривается в темноту, пытаясь разглядеть неровные пятна теней, отпечатавшихся на потолке. Пронизанный брызгами лунный свет не позволял различить детали, но Янси хорошо помнил ее лицо. Он нарисовал себе тонкую линию сжатых губ, уголки рта, едва уловимо подрагивающие вопреки внутреннему напряжению, сковавшему мускулы… Шуршание простыни, сопровождавшее каждое движение Лоис, раздражало все больше и больше. Если, несмотря на разыгравшийся шторм, он четко различает эти звуки, как может не беспокоить Беверли гулкое биение его сердца?

Янси с трудом сдержал улыбку. Ну конечно, Беверли не дано слышать так, как ему. Она по-иному видит, чувствует, не способна использовать все возможности мозга. Бедная Беверли! Моя бедненькая милая, веселая, верная птичка! Ты скорее создана быть супругой, чем полноценной женщиной. Где уж тебе тягаться с той, в которую природа вложила женского естества больше, чем…чем в любую другую?

Что ж, так лучше, намного лучше, чем испытывать этот почти безумный в своей страстности, испепеляющий восторг. Сердце забилось ровнее, он чуть повернул голову, коснувшись щекой волос жены. Жалость сближает, ты ощущаешь коварную беспомощность, исходящую от безоружного существа. Зато ярость, подобно плотской страсти, всегда замкнута на себе, отстраняется от своего предмета, обрекает на одиночество.

Погрузившись в мерный гул ночи, он вытянулся на спине и лежал неподвижно, полностью расслабился, отдавшись на волю беспорядочно вспыхивавших и затухавших как мерцающие огоньки, мыслей. Казалось, он должен ощущать всю радость жизни, как никто другой на нашей планете. Какой бесконечный восторг: бодрствовать, постоянно чувствовать свое тело и одновременно парить чайкой в потоке собственных мыслей. Пожалуй, самое большое удовольствие Янси получал от ночной части непрерывно текущих суток. Днем он, стоит только захотеть, способен стать хозяином мира, ночью же, укрывшись одеялом и опустив веки в притворном сне, повелевал без малейших усилий. Он мог зажать в руке гармонию Вселенной и подчинить своей воле логику бытия, словно карточную колоду тасовать измерения, развернуть веером ворох бесконечно разных картин и образов, выбрать приглянувшееся и отбросить остальное. Янси с пронзительной четкостью помнил все, что произошло с тех пор, как он умер, и ясно представлял свою жизнь перед этим. Теперь, желая укротить взбунтовавшееся сердце, чтобы Беверли не проснулась, чтобы сон и дальше хранил ее неведение, он решил прибегнуть к волшебной силе воспоминаний. А поскольку само сознание того, что Лоис сейчас совсем близко, казалось невыносимым, он спрятался в прошлое, обратился к ее образу, созданному из воспоминаний, надежд и впечатлений, живущему лишь в нем и только для него, как сокровенная тайна. Эта вторая Лоис, словно неотвязный призрак, всегда оставалась рядом, ее присутствие сотрясало душу как взрыв, рождая смутное чувство вины. Но с подобными сложностями он мог совладать, спрятать от чужих глаз… А память уносила все дальше, прокручивая ленту жизни в обратном порядке: момент воскрешения из мертвых, черная дыра небытия, первая встреча с Лоис и наконец тот день, когда он, средний американец, счастливый обладатель стандартного набора обыкновенных чудес нашей культуры, — любящей жены, работы, устоявшегося образа жизни, — обрел вдруг уникальное, недоступное другим чудо.

Там было озеро и маленькие жалкие домики, сгрудившиеся у кромки воды. Здание побольше стояло на сваях, прислонившись к склону. Лодки, плот, танцплощадка с широкими щелями в дощатом полу и бар, где торговали напитками не крепче пива.

У Янси появилось немного денег, плюс две свободных недели, и он снял коттедж заранее. Он не ждал каких-то чудес, руководствуясь банальной мыслью о том, что любая перемена обстановки способствует отдыху. В те времена он никогда и ни от чего не ожидал чудес. Шагая по жизненному пути, Янси достиг плато, длинного, довольно узкого, с небольшим удобным наклоном; горизонт уже близко, а идти довольно легко. Место у него было хорошее и надежное, а в силу устоявшихся традиций патернализма обещало со временем еще большие дивиденды, ибо крупный бизнес требует от массы своих служителей одного: оставаться таким, каков ты есть.

Он уже семь лет был женат на Беверли, неизменно довольной мужем, не утратившей терпения и жизнерадостности. Они уже миновали пору безоглядной близости, и следующий, более продолжительный период, когда, казалось, даже темы для разговора нельзя найти. Оба сжились с ненавязчивым, смутным ощущением невосполнимой утраты. И наконец, в один прекрасный день, как и большинство супружеских пар, они открыли для себя особый семейный язык, существующий для общения с нестерпимо привычными, близкими людьми: неоконченные фразы, многозначительные междометия, обманчиво пустые разговоры, красноречивое молчание. Такая жизнь не казалась Янси и Беверли монотонной, — для этого в ней не хватало заданности, — но она протекала в границах уютного мирка обыденного. Именно неумение планировать (а зачем, ведь все, в общем, так предсказуемо?) и стало причиной позднего появления на озере. На прошлогодних картах не было отмечено дюжины отходящих от автострады дорог, Янси не позаботился вовремя о запаске, ну и конечно, спустилось колесо… Потом пришлось возвращаться за забытой чековой книжкой, а в довершение всего, как и полагается в подобных случаях, пошел дождь. Они остановили машину перед домом с блестящей от воды табличкой «офис», Янси, подняв воротник, отдал себя на растерзание дождю и захлюпал по деревянным ступенькам крыльца. После того, как на его настойчивый стук никто не отозвался, Янси заметил размокший кусок картона, воткнутый туда, где отставало стекло. Сколько ни пытался, не смог прочесть, что на нем написано, и спустился к подножью лестницы.

— Эй, Бев! Направь-ка сюда свет!

Жена услышала его, но из-за тарахтения разболтанных клапанов мотора и стука дождя по крыше машины не разобрала слов. Выключила зажигание, опустила окно.

— Что?

— Фары! Свет! Посвети сюда!

Она повиновалась; вернувшись к крыльцу, Янси опустился на корточки, вглядываясь в картонку. Минуту спустя он доковылял до машины и, весь мокрый, проскользнул внутрь

— Все ушли спать в кабину четырнадцать..

— А наша какая?

— Не знаю. Тогда по телефону мне не сказали, только подтвердили, что заказ принят. Придется их разбудить.

Он нажал на стартер.