Андрей Ветер - Волки и волчицы Страница 10

Запершись у себя дома, Кирсанов принялся пить, испытывая отвращение к себе и ненавидя себя за свою несдержанность. Он не отвечал на телефонные звонки, не давал никому знать о себе. Съёмочная группа впала в панику. Алексея любили, уважали, немного побаивались и мирились с его характером, подчиняясь силе его неотразимого таланта. Он умел очаровывать и всегда, собирая компании, наполнял атмосферу духом флирта и интриги. Женщины мечтали стать его любовницами, мужчины хотели попасть в число его друзей. Впрочем, никто не мог сказать наверняка, обладал ли Алексей Кирсанов качествами, отличающими надёжного друга, и можно ли было на него положиться в трудной ситуации. Никто не знал этого наверняка, да никто и не задавался таким вопросом. В Кирсанове любили прежде всего художника, обожали в нём творца, которому не было равных и который мог увлечь за собой любого, даже человека противоположных убеждений. Быть может, по этой причине ему прощали любые выходки.

Однако такой выходки — чтобы режиссёр бросил группу и беспричинно остановил съёмки — от него никто не ожидал.

На третий день запоя, ближе к ночи, взломав замок входной двери, к Алексею ворвался его младший брат Михаил, который, впрочем, из-за своей непомерной полноты выглядел значительно старше. Он обнаружил Алексея посреди комнаты на полу, режиссёр громко храпел, запрокинув высоко подбородок и прижав к груди пустую бутылку, содержимое которой было, похоже, не выпито, а пролито на пол.

Утром Михаил заставил брата принять горячий душ, напоил крепчайшим кофе, затем налил ему и себе по стакану холодного пива и стал ждать объяснений. Фигура бородатого Михаила выглядела гигантской глыбой по сравнению с узкоплечим Алексеем. За окном мирно щебетали птицы.

— Если бы не перегар, — сказал Михаил, глядя в осунувшееся лицо режиссёра, — то я бы сказал, что передо мной сидит христианский мученик, прошедший семь кругов ада и вернувшийся к нам, чтобы поведать о своих похождениях. Рожа у тебя измождённая, как на иконе, такие же тёмные фонари на половину физиономии.

— Хватит сверлить меня глазами, — проворчал Алексей, раздражённо и вместе с тем смущённо прикрывая ладонью помятое лицо. Он ненавидел состояние похмелья. Всякий раз, когда ему случалось крепко напиваться, Алексей чувствовал себя преступником, не заслуживающим прощения.

— А что мне, по-твоему, остаётся делать? Я только и могу что буравить тебя взглядом в надежде, что ты… вернёшься в строй, — хмыкнул Михаил, взял губами сигарету из пачки и снова уставился на брата выпученными глазами. — Все дёргаются, психуют, ничегошеньки не понимают, а ты молчишь, пропал, сбежал, растворился… Хер знает что позволяешь себе! Тебе наплевать на ребят? Тебе наплевать на «Вечный Город»? — он мягко щёлкнул зажигалкой, глубоко затянулся и выпустил облако голубоватого дыма. Дым медленно расплылся и заслонил от Алексея бородатое лицо брата.

— Ну? — произнёс Михаил и бросил зажигалку на журнальный столик. Она скользнула по гладкой поверхности и стукнулась о ребристый стакан, всколыхнув на его дне желтоватую жидкость.

— Эх, Миша, Миша… — Алексей повёл ноздрями. Запах сигаретного дыма вызвал в нём тошноту. — Мы же с тобой братья. Неужели и ты не понимаешь меня?

— При чём тут «братья»? Ты мне эти вздохи да ахи брось! Растолкуй мне, что происходит. Я ведь не случайный человек. На моей шее висят все финансовые вопросы твоей картины или ты позабыл? — Михаил всем своим огромным телом склонился над столиком, ловко откупорил пивную бутылку, выбрал наименее грязные стаканы из тех, что загромождали замусоренную поверхность, и налил себе пива. Губы его выпустили струйку дыма. Обычно Михаил курил со вкусом, с наслаждением откидываясь на стуле, но сейчас он дымил машинально, не чувствуя вкуса табака. — Почему ты остановил съёмку? Время идёт, деньги капают. Капают, между прочим, на мою шею, — он жадно отхлебнул из стакана, и густая пена налипла на его усах. — Я всегда был на твоей стороне, хотя не могу сказать, что всегда понимаю твои фильмы, однако народ прёт на твоё кино валом, поэтому я никогда не препятствую ни твоим замыслам, ни твоему стилю работы. Я свято верю в твой талант. Но то я, а ведь есть и кое-кто поважнее меня… Одним словом, если ты не представишь вразумительного объяснения, то Денежный Мешок в конце концов откажется от тебя. Даст тебе коленом под зад! Ты слышишь меня? Будь добр, не засыпай сейчас… Гусейнову, конечно, важно, чтобы на афишах крупными буквами было указано твоё имя, но ему также важны его деньги. Он не любит творческих соплей. Если он узнает, что ты вышел из производства, он заменит тебя без колебаний. Гусейнов слишком много вложил в эту картину, чтобы позволить ей буксовать из-за капризов режиссёра.

— Я всё прекрасно помню. Но нельзя же всё время оглядываться на этого миллионщика.

— Ты можешь не оглядываться, но Гусейнов — Денежный Мешок, а не меценат и не альтруист. Он зарабатывает на тебе! Он вбухал чёрт знает сколько в тебя! Таких декораций не строил ещё никто! Ты, витая в своих облаках, просто не понимаешь, о каких деньгах идёт речь. И он тебя выдавить из группы сможет без малейшего труда, так как студия принадлежит ему… И не будет у тебя никакого «Вечного Города»!

— Мне надо подумать.

— Чего тут думать, Алёша? Что случилось? Объясни. Ты написал сценарий и был им очень доволен. Тебе обещали любые деньги…

Алексей устало отмахнулся:

— Всё равно не поймёшь, — рука у него была тонкая, гибкая, бледная.

— Куда уж нам, — насупился Михаил, — мы же вам, художникам, не чета!

— Не обижайся… Я не смогу объяснить. Это настолько… неосязаемо…

— И всё же?

— Помнишь тот день, когда я увидел на съёмках Антонию?

— В которой ты признал настоящую римлянку?

— Именно её, Антонию.

— Помню я этот день, помню, чёрт бы его побрал. С того дня у тебя и поехала башка.

— Да, Миша, после того случая во мне что-то сломалось… Видишь ли, я вроде бы и придраться не могу ни к чему: декорации у нас высшего сорта, актёры первоклассные, о массовке нашей другие режиссёры могут только мечтать… Но увидев Антонию, я вдруг ясно почувствовал фальшь во всём, что я делаю. Понимаешь?

— Нет, — Михаил пожал плечами и покачал головой с такой силой, что его второй подбородок буйно заколыхался. Он неторопливо отпил пива, сделал паузу, вслушиваясь, как пенная жидкость утекает в недра его большого тела, и продолжил: — Алёша, может, ты заметил, что я уже не спорю с тобой по поводу твоей римлянки. Я уже не говорю тебе, что никакой римлянки не было. Пусть она была, пусть! Да, ты видел её на самом деле, это никакие не глюки. Пусть так… Но при чём тут кино? Почему это должно сказываться на работе съёмочной группы?

— Миша, она была настоящая. Вот в чём дело. И я понял, посмотрев на неё, что у нас-то получается картонный Рим, а не настоящий, и люди картонные!

— Это ты брось, братишка! Брось! Ты, может, и не читаешь критику на свои фильмы, а я-то все журналы пролистываю, где твои фильмы обсуждаются. И про исторические твои картины говорится прежде всего, что они на редкость правдоподобны.

— Ай! — Алексей хлопнул ладонью по столу. — Ты не хочешь понять меня! — он поднялся, пошатнувшись, нервно потёр лоб рукою, словно заставляя себя очнуться от каких-то видений. — Да и сам я всё не о том говорю, не о том… Не в актёрах дело и не в декорациях… — он подсмыкнул свои спустившиеся белые трусы и тяжело опустился на диван, обхватив колени руками. — Не могу объяснить, сам ничего не понимаю, чёрт возьми! Ох, знобит меня, за сердце держит кто-то… Дай-ка мне пива.

— Пусть мы с тобой и братья родные, я тебе сейчас по башке-то схожу кулаком разок-другой, чтобы ты дурью не маялся. Очнись, парень! Работа остановилась!

Алексей с удивлением поднял на Михаила глаза.

— Картонное кино! — продолжал кипеть Михаил. — Я видел эту толпу сиськастых девок, когда ты снимал баню! Я видел этих гладиаторов в крови! Я ходил по улицам города, который мы отгрохали по твоему требованию! Я поверил всему, хотя мне ли не знать, что всё это бумажная и гипсовая бутафория. Я поверил в реальность твоего «Вечного Города»! Я поверил, Лёшенька, глядя на это живьём, хотя вокруг толклись и звукотехники, и помрежи всякие, и прочие людишки. А на экране это будет в сто раз убедительнее.

— Не понимаешь ты меня, — голова Алексея устало повисла. — Налей мне лучше рюмку водки. Голова лопается, похмелье — хуже смерти…

— А поломка съёмочного процесса хуже похмелья.

Мало-помалу работа над фильмом возобновилась. Алексей заставил себя сосредоточиться на работе. Снова помчались римские колесницы, засверкали намасленные голые тела, полилась кровь.

И вот в последний раз Алексей крикнул:

— Стоп! Снято!

— Снято! — пронеслось под сводами павильона.

— Это всё? Совсем всё? — к режиссёру подошла молодая актриса в длинном красном одеянии римской матроны.