Юрий Фатнев - Ладья Харона Страница 13

Во всю высоту зала, залитого солнцем, стрельчатые окна. Зеленые, прозрачные, шевелящиеся от ветерка гардины. Золотые пауки на длинных соломенных лапах, огромные — в рост человека, танцуют под призрачную, наплывающую, как дуновение ветра с одуванчиковых лугов, музыку. Кажется, Вивальди. Или Грига. Она пахнет то одуванчиками, то ландышами, словно родилась на лесных полянах в темных чащобах за лугами. Пол выложен голубой и белой плиткой. Фрейда могло заинтересовать именно это: голубым и белым кафелем была облицована кухонька нашего героя. А вообще Фрейда, как любого другого маньяка, Замыш- ляев не жаловал: исследователь натянул веревку между сном и действительностью и боялся упустить ее, а дело было в том, что он заблуждался. Невозможно привязать веревку к иллюзиям. Фрейд казался ему примитивным, как всякий, кто, сев на первого попавшегося конька, думает, что доскачет до истины. А коней–то вокруг — табун. Расшифровывать сны — занятие для поэта. Он предпочитал Ми- лорада Павича. А Фрейд с его топорным методом… представлялся ему знакомым матросом, который на спор с салагой–интеллигентом в кубрике, плотно набитом болельщиками, одним ударом своего члена убивал крысу! Вооружись методом Фрейда — окажется, что и «Джоконда» написана фаллосом. А им написан разве что «Тропик Рака» Генри Миллера.

Безумная Грета отродясь не читала ни Библию, ни Фрейда, ни Миллера, поэтому ее мировоззрение было девственным. Она была рекой, не задумывающейся, что отразится в ней. И в ней отражался космос, вечность. И возникал перед ее воспаленным взором Черный Кобель, глаза огненные!

Бронзовый император оказался мимолетным ее увлечением. О, женское сердце!

Один сон повторялся сотни раз, и был он как жизнь, прожитая ею когда–то. Тогда она носила другое имя. Какое — не могла вспомнить. Зато имя отца, короткое, как удар хлыста, горело в ее памяти и причиняло боль, словно от него на века остался незаживающий рубец. Лот! У нее была младшая сестра. Отец собирался их выдать замуж. А вместо этого…

Начало сна не успевала запомнить. Цветные клочки. Ирисы. Голубые, розовые, лиловые. Кедр. Ангелы. Один с черным крылом… И был безлюдный городок, куда она ходила за продуктами. Городок, почему–то покинутый жителями.

Бродила по улочкам не таясь. Заглядывала в самые укромные уголки. Воображала гнусные ухмылки мужчин, набрасывающихся на нее. Рвущих с нее платье. Валящих ее в горячую пыль. С жадной жестокостью утоляющих страсть… Вот дураки… Да она сама снимет. Нате! Но поднимала взлохмаченную голову. Никого. Сама упала на землю. Сама рычала грязные ругательства, возбуждающие плоть. Никого.

Порой она раздевалась догола в первом попавшемся доме и бросалась в чужую постель. Притворялась спящей. Ждала… Вот сейчас он заглянет в приоткрытую дверь. Вот сейчас. Надо только не спугнуть его страстью. Потом уж она досыта его намучает. Весь городок, вся Земля в их распоряжении. И появятся дети. И вырастут. И зашумит жизнь, жадная до ласк. Греховная… А эти… сверху… ангелы или как их там… больше не явятся на Землю. Чистюли. Не так живете… Вас, бесполых, не спросили! Соглядатаи… Люто ненавидела их за то, что они — ни бабы, ни мужики…

Так валялась она, изнемогая от избытка нерастраченной нежности. А он… все не заглядывал в распахнутую настежь дверь!

Как–то, исколов до крови руки, сплела из роз два венка. Одним украсила голову. Другим — обвила бунтующие бедра, исцарапав их иглами. Бродила нагая по солнцепеку, не щадя тела своего. Но некому было оценить дикую прелесть ее.

И снова провал. Словно выстриг кто–то невидимыми ножницами добрый клок сна. Но такое ощущенье — уснула она взаправду. И пробудилась. От сладкой истомы, разлившейся по телу. От насыщенья вечно голодной плоти. И только одно вызывало тревогу: звучал в ней голос, призывающий ее согрешить с отцом… Открыла глаза и потеряла сознание. Но то, что увидела, возвращалось потом сотни раз. Оранжево–зеленый закат в окошечке над постелью. И перечеркнувший его иссиня–черный силуэт с красным языком, вывалившимся из пасти. Черный Кобель, глаза огненные!

Иногда Безумной Грете снился другой сон. Улюлюкающая толпа, бегущая за ней, чтобы растерзать ее и забить каменьями Бен — Амми, рожденного от прелюбодеяния. Слыханное ли дело — забеременеть от отца своего! Праведника! Вот чего они не могли простить… А она ничего не могла сказать в свое оправдание. Она знала, кто отец несчастного Бен — Амми. Черный Кобель, глаза огненные!

Безумная Грета исчезла из Троцка так же внезапно, как появилась в нем. Одни трепались, что вернулась она в библейские времена, где ее забросали камнями. Другие доказывали, что она — только дурной сон, приснившийся Питеру Брейгелю. И совсем немногие глухо нашептывали совсем неинтересную версию. Якобы пригласили Безумную Грету в ИВИ, а потом она угодила туда, где и должна была находиться, так как не помнит своего настоящего имени и профессии.

И замерла жизнь в Содомии на огромных пространствах. Остановились заводы. Поезда. Миллионы людей застыли в тех позах, в каких застал их этот час.

И в этот час безвременья по набережной вдоль немеющей Невы шествовали призраки!

Никто не ждал их, и вот они явились… Одно было понятно наблюдавшим их: вот–вот должно произойти нечто, что оборвет затянувшуюся паузу.

Призраки исчезли за первым углом, затем снова появились, и снова скрылись с глаз, и вновь возникли, и наконец пропали неизвестно на какой срок.

И пока ждали, что они опять замаячат вдалеке, вынырнув из–за очередного угла, в небе, придавив Содомию угрожающим гулом, вырос черный многоступенчатый гроб с единственным окошечком. Из него шарахнул прожектор. Великий вождь простирал длань народам Содомии! Время от времени он навещал Питер.

Получив спасительный импульс, на огромных пространствах загрохотали заводы, сорвались с места поезда, самолеты, автобусы… Все пришло в движение. Миллионы людей с неожиданной для них самих энергией бросились к станкам, к пультам, компьютерам, продолжая строительство того, что невозможно достроить, на зависть всему несознательному человечеству, погрязшему в мерзком благополучии!

А Безумная Грета угодила туда, где не раз оказывался Замышляев за свое злоречие и встревание туда, куда встревать не следует.

Ангел, свивающий небо, прислушался: пишущая машинка за стеной смолкла. Значит, Замышляев на почте. Ну–ка, что он там замышляет? И тут же переменил решение: ему захотелось сначала побывать в квартире соседа. В следующую минуту он оказался в ней, превратившись в лампочку под потолком: патрон был пустой. Этим дешевым трюкам его обучили в Школе Ангелов.

Убогая комнатушка. Потертый диван. Столик с лампой. На нем три книги. Библия. Письма Ван — Гога… А это что за творение? Саллюстий Самоваров. «Болва- ниада». Историческое повествование о граде Болванске и его жителях–болванах.

Что еще в квартире?

На поцарапанном столе, придвинутом к окну, пишущая машинка. В нее заложен лист бумаги. На полу черный рукав…

«Почему черный? — удивился Ангел, свивающий небо. — Ведь у него светлый пиджак».

Внезапно его ударило током. Проводки лампочки мгновенно перегорели. В глазах потемнело. Мгновенно он заставил себя рассеяться и снова сосредоточиться, но уже в новом качестве.

Кленовый лист влетел в распахнутую дверь почтового отделения, покружился над высохшей чернильницей, над бланком телеграммы, как будто вчитываясь в текст, и прилег у кабины, в которой Замышляев поднес к уху трубку.

— Алло! Ты? Где я столько пропадал? Только что из Древней Иудеи. Дочь Лота гуляет по Сигору. Без… купальника. По Сигору можно. Это тебе не ханжеский Новозыбков. Как ты не понимаешь? Ни души. После атомной… Ельцин? Ну, читал. Не телефонный разговор? Снова привяжут к койке? Будут обучать? Это мы уже проходили…

«Чудак этот Замышляев, — встрепенулся кленовый лист. — Роман пишет. Да пришил бы лучше рукав — на человека стал бы похож. А то чучело чучелом. Не засесть ли и мне за отчет? Ох, не люблю подытоживать. Проклятая обязанность — глаза цивилизациям закрывать».

— Новозыбков? Плохо слышно. Мне всякие фантазии в голову лезут. Вот, скажем… В двадцатом веке новая экспедиция на Землю. Прилетает тот самый ангел, который обманул младшую дочь праведника…

«Что он мелет, этот Замышляев? — возмутился про себя Ангел, свивающий небо. — Ну, понимаю — роман требует вымысла. Художественное творчество немыслимо без фантазии, но, в конце концов, есть единственный источник того времени — Библия. Зачем искажать ее? Если Ангел с черным крылом и виноват, то перед старшей дочерью Лота! Но об этом не узнает никто, как и о грехопаденье младшей…»

С той минуты, как Ангел, свивающий небо, случайно оказавшись в Сигоре, стал свидетелем греха старшей дочери Лота, он не спускал глаз с младшей. Он перестал доверять своему спутнику. Что стоило Ангелу облапошить и ее? Ангел, свивающий небо, не сомневался в том, кто был на самом деле Черный Кобель, глаза огненные, и даже стал так про себя называть своего товарища, дивясь его лицемерию. Черный Кобель, глаза огненные, обращался к старшей дочери Лота, будто ничего между ними не случилось. Нет, лучше бы ему и впрямь родиться датчиком. Им такое к лицу…