Томас Монтелеоне - Встреча Страница 2

— В тебе есть… энергия. — Человек приостановился и внимательно взглянул на Джима, словно заметив его только сейчас. — Мне это знакомо. Как тебя зовут, мальчик?

— Джеймс Холлоуэй, но мне больше правится просто Джим.

Он протянул руку для рукопожатия, как его научила мама.

— А я Филлипс Говард. Почему-то мне кажется, что наша встреча была неслучайной, «просто Джим».

Рукопожатие было коротким, но Джим все же успел почувствовать, какая слабая у Филлипса рука. Она не была вялой и дряблой наподобие дохлой рыбы, как бывает у некоторых людей. Скорее рукопожатие напоминало попытку вспомнить о силе, утраченной навсегда. Джима снова накрыло волной неизбывной печали, исходившей от этого иссохшего человека, который выглядел гораздо старше своих лет.

Когда они вышли из здания почты, Джим предложил зайти в ближайшую кофейню, и Филлипс не смог скрыть очевидного изумления.

— В этой связи у меня возникает вопрос. Даже несколько вопросов: можешь ли ты позволить себе подобную расточительность? И не слишком ли ты молод, чтобы потреблять кофеин?

Джим улыбнулся:

— У меня есть деньги, скопленные для магазина Маэстро. И думается, сейчас самое время начать пить кофе.

Филлипс задумчиво посмотрел на него и кивнул.

— Стало быть, решено. Тут есть кафе неподалеку. Держат его итальянцы, но в такой холод хорошо выпить кофе.

Пока они молча шагали по улице, Джим размышлял об этом человеке, считавшем чашечку кофе в кафе вызывающим расточительством. Этот чопорный, тщедушный мужчина — где он живет? Как он живет? Джим совершенно не представлял его в роли добродушного отца семейства, проживающего в одном из этих обшитых досками домов на одной из этих уютных улочек. Он и вправду писатель — или лишь постаревшая вариация самого Джима? Мечтатель, грезящий о какой-то другой жизни, которая еще не прожита и, возможно, не будет прожита вообще никогда.

Народу в кафе было немного, и Филлипс выбрал столик у окна, где бледный солнечный свет обещал дополнительное удобство. Гул приглушенных разговоров других посетителей и отдельные, с сильным акцентом, выкрики персонала создавали приятный звуковой фон. Джиму очень понравилось это место: было в нем какое-то лихорадочное, суматошное очарование. Он спросил рекомендации официанта, и тот посоветовал капучино и бискотти.

— А какие вы написали рассказы? — спросил Джим. — Может быть, я их читал?

Филлипс задумчиво смотрел в окно, словно пытался найти ответ где-то вдали. Наконец он сказал:

— Сомневаюсь. Они появляются редко, и они, скажем так, странные. На любителя.

— А почему вы решили стать писателем?

Джим еще никогда не встречал человека, который действительно что-то пишет, не говоря уж о том, чтобы печататься. Он понимал, что второго такого шанса может и не быть, и поэтому не сдерживал любопытства.

— Думаю, я ничего не решал. У меня просто не было выбора. Если ты пишешь, то потому, что так надо. Понимаешь, о чем я?

— Конечно! Я сам чувствую точно так же. Я пытаюсь сочинять комиксы и сам их рисую… ну, когда не пишу просто рассказы. Это как будто… не знаю… Как будто повсюду вокруг — материал для историй, и кто-то должен его разглядеть и рассказать всем остальным, правильно?

На долю секунды узкое лицо Филлипса просияло. Это было так странно для столь угрюмого человека, что Джим едва не рассмеялся.

— Ни разу не слышал, чтобы этот процесс был описан такими словами, но, мне кажется, сказано верно.

— Вам так повезло, — выпалил Джим с равной долей зависти и восхищения. — Увидеть свое имя в печати! За это я отдал бы все на свете!

— Я уже отдал… и боюсь, оно того не стоит.

— Что? — ошеломленно переспросил Джим.

— Тебя разве не предупреждали, что надо быть осторожнее в своих желаниях?

— Кажется, нет. Да и что с того? То, что вы делаете… это так необычно. Это же настоящая магия!

Филлипс отпил кофе из большой чашки и на секунду прикрыл глаза, то ли наслаждаясь ароматным напитком, то ли собираясь с мыслями.

— Я смотрю, ты частенько используешь это слово.

— Какое слово? — Джим вдруг почувствовал себя растерянным, обескураженным.

— Скажу тебе одну вещь, Джим Холлоуэй. Похоже, ты задался безумной целью… поймать в руки молнию. Но так же, как здесь, в Провиденсе, нет никакой лавки чудес, в мире нет никакой магии.

— Я не совсем понимаю… — Джим умолк, так и не договорив.

Филлипс наклонился вперед, его серые глаза смотрели на Джима в упор.

— Магия есть лишь в одном месте. Вот здесь. — Филлипс легонько постучал кулаком по своей впалой груди. — И когда тебя назначают ее хранителем, это не дар, а проклятие.

Видимо, на лице Джима отразилось полное непонимание. Не дождавшись ответа, Филлипс продолжил:

— Мы — единственные печальные чародеи на всем белом свете. Большинство из нас знают не более одного фокуса, и настоящая иллюзия заключается в том, что мы искренне верим, будто владеем великим множеством трюков.

Джим не совсем понимал, о чем говорит Филлипс, но боялся в этом признаться. Похоже, его новый знакомый выдавал некое странное предостережение, но Джим не хотел даже слышать об этом. И уж тем более — от другого писателя! Невероятно, но он вдруг понял, что его раздражает этот человек, который как будто утрачивал телесную плотность в тусклом послеполуденном свете, словно сейчас он исчезнет, растворится, как неприятный туман.

Вот почему Джим сказал:

— Вы так говорите… не знаю… с горечью? Или даже со злостью.

Филлипс кивнул, словно ждал именно такой реакции.

— Если я в чем-то таком и повинен, уверяю тебя, у меня есть причины.

— Что же это за причины?

— Если ты наблюдательный мальчик, ты уже должен понять, что у меня нет ни средств, ни здоровья. Хотя я пытаюсь себя уговаривать, что все дело в обычной хвори, эта ложь никак не отменяет того, что меня пожирает.

И вот тут Джим все понял. И снова почувствовал себя дураком. Ведь он так свято верил в собственную ложь — величайший самообман юности, — что он будет жить вечно.

Он пытался придумать подходящий ответ и вдруг с удивлением услышал свой голос — слова вырвались сами, из того места, где мысли сменяются чувствами.

— Вы считаете, что ваше творчество вас убивает?

Филлипс задумался над вопросом, который, скорее всего, ему еще никогда не задавали.

— Думаю, подмечено верно и весьма проницательно.

Джим весь просиял.

— А я думаю, вы ошибаетесь. Я думаю, наоборот. Оно вас оживляет и доставляет единственное настоящее удовольствие, которое можем знать мы… как вы там говорили? «Печальные чародеи».

Филлипс снова изобразил подобие улыбки, но на этот раз он действительно постарался.

— Вы, молодой человек, проницательны не по годам. Неужели в столь юные годы ты уже знаешь, что творчество — подлинный и единственный механизм радости?

Теперь уже Джим приумолк.

— Я не знаю… я не…

Филлипс наклонился вперед, на миг прикоснулся к рукаву куртки Джима, а потом медленно поднял руку. Это было похоже на какой-то странный ритуал.

— Мне думается, сегодня произошло кое-что важное. Ирония судьбы — страшная сила, верно? Ты приехал сюда в поисках чего-то такого, о чем ты даже не знал, что оно тебе нужно. Боюсь, я сам уже потерял это «что-то», и все-таки я еще в силах дать его тебе. Понимаешь, о чем я?

Джим улыбнулся сияющей детской улыбкой. Сейчас он действительно все понимал.

— Я приехал сюда в поисках одного, а нашел что-то другое.

— И я тоже, — серьезно кивнул Филлипс. — Трагедия жизни не в том, что люди умирают, а в том, что они перестают мечтать.

Джим чувствовал, что благодаря этому разговору в нем что-то переменилось и что между ним и этим печальным болезненным человеком установилась какая-то странная связь. Делая знак официанту, чтобы тот вновь наполнил их чашки, Джим поймал себя на том, что улыбается тому, кого теперь считал другом.

Он был уверен, что им еще есть о чем поговорить.

Да, каюсь, я достаточно вольно обошелся с реальностью (во всяком случае, с той из реальностей, что знакома нам лучше всего) и описал встречу, которой не было. Но ведь в этом-то и заключается основная задача литературы, верно? Как еще нам сорваться с цепи и окунуться в ночную жизнь любой из бессчетных параллельных вселенных? На самом деле меня волнует только один вопрос: почему я вообще написал этот рассказ?

И ответ, как мне кажется, прост.

В юности, в годы становления, я получил пару крепких литературных ударов по голове от доппельгангеров Джима Холлоуэя и Филлипса Говарда. Когда я впервые прочел «Что-то страшное грядет», Джим Найтшейд и Уилл Холлоуэй сразу же показались мне очень знакомыми — потому что они были мной. Брэдбери стал одним из моих самых любимых писателей, поскольку я твердо уверился, что так или иначе он меня знает. Совершенно иначе, но столь же сильно меня поразил Говард Филлипс Лавкрафт. После первой же его книги, которую я прочитал, он стал одним из моих «судьбоносных» писателей, потому что знал, как меня напугать.