Юрий Фатнев - Ладья Харона Страница 2

«И вечно меня занесет куда–нибудь», — подумал он с неудовольствием и посмотрел вбок, на Невский, бурливший глубоко внизу. Интересно, виден ли он оттуда? Вон у входа в редакцию журнала «Нева», в которой отвергли его автобиографический роман, остановился прохожий в морской форме и пялится в его сторону. Наверно, писатель Конецкий. Ему–то что? Его печатают…

Рука занемела. Особенно левая, держащая шампанское. Бутылка тянула вниз, как колодезная бадья, полная до краев. Уж не швырнуть ли ее Конецкому? Пей, чиф! А он будет висеть тут до посинения и завидовать: везет же людям…

С пронзительной жалостью к себе почувствовал: пальцы его, облепившие Адмиралтейскую иглу, разжимаются. «Нет, надо выбираться из этой истории, пока не поздно!» — забеспокоился Замышляев — и вернулся к действительности, но не нынешней, а позавчерашней.

Она была не лучшей. Сидели вокруг эти старые пердуны, вызванные внезапно воскресшим Лёхой Анчуткиным на совещание, и во все глаза таращились на него.

— Сезон грез, — безошибочно определил диагноз Лопаткин, главный специалист по общественным болезням.

— Так как мы люди цивилизованные… — начал смещенный со своего поста Порча.

— Необходимо принять жесткие меры! — с металлом в голосе закончил Каблук.

— Будьте свидетелями! — торжественно обвел присутствующих взглядом Бумазеенко.

Он задумался… Да, Замышляев снова задумался. Он был далеко… То ли в Риме, то ли в Древней Иудее, то ли захотелось распить бутылку воображаемого шампанского с Филоном Александрийским, оставив Конецкого в полном недоумении у входа в редакцию журнала «Нева».

Очнулся в любимом месте: у сфинксов напротив Академии художеств. Ему представилось: Ева сдает экзамены в институт Репина, а он крутит сфинксам хвосты, как называл это свое времяпрепровождение.

Вообще–то она не собиралась становиться искусствоведом. Боже упаси от заманчивой перспективы сидеть день–деньской в провинциальном музее, скажем, в том же Болванске, из которого она пожаловала в северную столицу, и горестно размышлять, кому нужны на белом свете и эта уютная должность, и этот музей… Гораздо интересней самой создавать живопись, чем рассуждать о чужих картинах. Но они только поженились, им не хотелось жить врозь. А на искусствоведа можно учиться и заочно. В 83 году у Замышляева вышли подряд два сборника стихов. Они приехали заранее, устроились в гостинице на улице Чайковского, и началась зубрежка. Утром Ева спешила на экзамены и со страхом глядела: у Академии косили одуванчики… Постепенно осыпались надежды желающих поступить в это заведение. Еву угнетало само здание, коридоры, своды, лестницы, на которых можно было столкнуться с призраком какого–нибудь передвижника, когда–то учившегося здесь. Правда, призраки девятнадцатого века вежливо раскланивались при встрече, уступали дорогу, даже позволяли пройти сквозь себя, не то что нынешнее племя. Но все–таки… она хотела разминуться с передвижниками. Ей грезились другие ступени, отшлифованные титанами Возрождения. Пора искусству возвращаться от правдоподобия и кривлянья к улыбке Джоконды. Но способны ли отыскать заветную лестницу преподаватели? Они представлялись ей холодными, каменными, отсыревшими, как потеки на стенах. Вот только Вирко Борисовна… «Она такая живая, маленькая… Ведет Египет. А ты знаешь: древние цивилизации — моя слабость. Я оттуда». И снова зубрежка. Спасало, что им достался хороший номер. Когда голова совершенно чумела, она включала душ. И новый экзамен. Даты, имена, названия картин, скульптур, архитектурных сооружений. А он пас сфинксов, гнал их в Египет, слышал отголоски песен, заклинаний. Прикасался к священному Нилу горячими ладонями. И видел в нем вместо себя отражение Эхнатона, устроившего перестройку на горе себе и жрецам. Древние цивилизации были и его слабостью. Все мы оттуда… почему–то фараона–реформатора, нисколько не похожего на генсека Порчу, он всегда видел с веслом, будто тот собирался куда–то уплыть от козней жрецов. Может, даже в Старые Дятловичи…

Замышляев посторонился вовремя: с фасада пылающей Академии сорвался Г еракл, голое плечо которого лизнуло пламя, и расшибся вдребезги. Г олова отлетела к реке.

Замышляев с трудом поднял ее, хотя, конечно, не она главная деталь для героев, а мускулы, и положил на постамент. Тут только он обратил внимание, что сфинксы куда–то исчезли. Наверно, их эвакуировали как музейную редкость…

Он побрел вдоль реки, вспоминая первый приезд в этот город. В том мае он был еще в плену рифмованных строчек. Ева шла вдоль Невы в легком зеленом сарафане на бретельках. В нем она влетела и на экзамен, ошарашив своей праздничностью скучных дам, похожих на засохшие тюбики красок, которыми никто не воспользовался в свое время, когда они были упругими и податливыми… Ей с ходу сделали выговор, но предмет она знала отлично. Экзамены сдала, а вот сессию… Его арестовали накануне, и она вынуждена была выручать его. Ходить по кабинетам, где сидела всякая мразь. Звонить разным людям. В том числе и «совести нации», которая, трясясь от страха, одно лепетала: «Нет, нет, не могу…»

Аресты повторялись несколько раз, пока она не поняла: Академию ей не позволят кончить. Их записали в диссиденты.

В первый раз его бросили в психушку при генсеке Порче. То был человек, смертельно больной неизлечимой болтливостью. Граждане империи знали: если газеты задерживаются, значит, Порчу опять прорвало, как канализацию. Опять не удержался от искушения произнести очередную историческую речугу. И пусть она ничем не отличалась от предыдущей, и на сей раз это словоизвержение подавалось как откровение божье. Этот попугай, заучивший одно слово «перестройка», был уверен, что одним этим заклинанием сделает страну счастливой и на века заслуживает благодарности. Замышляев же считал, что у политиков чрезвычайно развит комплекс проститутки, а пора бы им научиться кое–что различать. История — не задница, которой они привыкли вилять, стремясь привлечь на свою сторону поклонников. Из всех докладов, интервью, книг этого «реформатора» в голове Замышляева застряла одна фраза: «Как–никак мы люди цивилизованные». Визитная карточка для иностранцев. С «цивилизованными людьми» провинциальный автор поссорился при следующих обстоятельствах…

Обгорелый трамвай, проносящийся мимо, проскрежетал так, что спугнул воспоминания. Замышляев оглянулся.

Перед самым носом трамвая проскочил сфинкс, спустился к реке и начал лакать воду. Вот сейчас повернет мраморную голову, узнает его и начнет расспрашивать о дороге в Фивы, а он не силен в египетском, не знает даже, как вернуться в Троцк, куда раньше на автобусе добирался за полчаса. Кстати, сколько имен было у этого городка. Это не первое…

На транспорт надеяться нечего. Придется топать через весь Питер…

Пламя пожирало великий град. Длинным языком вылизывало глазницы окон, словно леденцы, спрыгивало с подоконников внутрь комнат, хватало все, что представляло для него интерес, вышибало двери, выметалось в коридор и там буйствовало, трясло рыжей головой, рассыпая огненную перхоть, плясало до упаду, схватывалось за грудки с встречным пламенем, старалось подмять, сливалось с ним, перло напролом, опустошая здание. Перекидывалось на другое, третье…

Брошенными факелами чадили троллейбусы, машины, танки, бронетранспортеры. Среди них карета. Недавно здесь отбушевало последнее сражение, решившее судьбу планеты. По угомонившимся навсегда героям, похожим на раздавленных насекомых, группами, в одиночку, ордами валили уцелевшие в этом аду граждане. Нет, они не метались в отчаянье, они катились в одном направлении. Путь им указывал однорукий пенсионер Файбисович. Злые языки в Болванске, откуда он был родом, утверждали: вторую руку ветеран потерял, когда его тащили в партизаны. Но нас не интересуют такие мелочи. Это он, будучи на заслуженной пенсии, выйдя во двор по нужде, совершил открытие: у Земли есть сестра. На Площади кровопусканий приземлились спасательные корабли планеты–дублера. Да, да, миры опять сблизились. На планете–двойняшке тоже то ли идет война, то ли у них тоже к власти пришел свой генсек Порча, но тамошние жители решили выделить три корабля для своих братьев по…

— По безумию! — встрял кто–то в речь астронома.

— Заткнись, чучело! — напустились на наглеца сразу несколько содомлян.

— Врежь ему по очкам! — подзуживал Файбисовича некто с крысиной мордочкой. — Небось, писака. Ну, чего задумался? Интеллигент для того и существует, чтобы его — в морду!

— А ты, видимо, из тех? — обернулось к подстрекателю несколько человек, относивших себя к интеллигенции. — Держите его — это выпрямитель извилин!

Да, в его остренькой, вытянутой мордочке было явное указание на его профессию: жить тайной жизнью, все вынюхивать, всех заражать подозрительностью… А сами кому служили? Гоморрии! Это была лазейка для продажных шкур, чтобы вырваться на планету–двойняшку. Не с пустыми руками.