Рэй Брэдбери - ...И духов зла явилась рать Страница 23

— Просто я печальный человек. Я читаю книгу, и она делает меня печальным. Смотрю фильм — печально. Игры? Они все во мне переворачивают.

— А есть что-нибудь, что не делает тебя печальным? — спросил Уилл.

— Лишь одно. Смерть.

— Ну, ты даешь! — удивился Уилл. — Я-то думаю, что причина как раз в этом.

— Нет, — сказал человек с голосом, так подходившим к его волосам. — Смерть делает печальным все остальное. Но сама по себе она только страшит. Если бы не было смерти, все остальные вещи не старились бы, не портились, не ветшали…

И вот приходит карнавал, подумал Уилл, со Смертью как с кнутом в одной руке, с жизнью как с пряником в другой; одной рукой пугает, протягивает другую, чтобы у тебя потекли слюнки, Карнавал приходит сюда, у него полны обе руки.

Он вскочил.

— Послушай, папа! Ты будешь жить всегда! Верь мне, не сомневайся! Конечно, ты был немного нездоров, но ведь это прошло. Конечно, тебе пятьдесят четыре, но ведь это еще не старость. И еще одно…

— Что, Уилл?

Отец ждал. Уилл колебался. Он кусал губы и затем вдруг выпалил:

— К карнавалу и близко не подходи!

— Странно, — сказал отец, — я тоже хотел тебе это сказать.

— Я не вернулся бы туда и за миллиард долларов!

Однако, подумал Уилл, это не помеха для карнавала, который рыщет по городу, чтобы прийти ко мне.

— Папа, обещаешь?

— Почему ты не хочешь, чтобы я туда пошел, Уилл?

— Это я расскажу тебе завтра или на той неделе, или в будущем году. Только доверься мне, папа.

— Хорошо, сынок, — отец взял его за руку, — обещаю тебе.

И они оба как по сигналу повернулись к дому. Час был поздний, сказано было достаточно, и они чувствовали, что надо идти.

— Путь, по которому ты ушел, — сказал отец, — это путь, по которому ты войдешь.

Уилл тихонько подошел к стене, чтобы коснуться железных ступенек, спрятанных под шуршащим плющом.

— Папа, ты не станешь их ломать?..

Отец ощущал скобу пальцами.

— Когда тебе это надоест, ты сам их сломаешь.

— Мне никогда не надоест.

— Может быть, тебе сейчас так кажется? В твоем возрасте представляется, что никогда и ничего не надоест. Хорошо, сынок, лезь наверх.

Уилл заметил, как отец посмотрел наверх, словно разглядывая спрятанную под плющом лестницу.

— Ты тоже хочешь по ней забраться?

— Нет, нет, — поспешно ответил отец.

— А то давай, — улыбнулся Уилл.

— Мне и эта хороша. А ты полезай.

Он все еще смотрел на плющ, шевелившийся в тусклом утреннем свете.

Уилл подпрыгнул, ухватился за первую, вторую, третью скобу и посмотрел вниз.

Отсюда папа, стоявший там, на земле, выглядел маленьким, осевшим. Почему-то не хотелось оставлять его в ночи, словно покинутого в беде. Уилл поднял было руку, чтобы схватиться за следующую скобу, но остановился.

— Папа, — прошептал он, — тебе просто слабо!

— Это еще почему?! — молча кричал папин рот.

Он подпрыгнул и ухватился за скобу.

И с беззвучным смехом мальчик и мужчина, не останавливаясь, карабкались по стене дома, одновременно перехватывая руками и упираясь ногами в скобы.

Он слышал, как папа поскользнулся, но удержался и нащупал ступеньку.

Держись! — мысленно подбадривал он.

— Эх…!

Отец тяжело перевел дыхание.

Закрыв глаза, Уилл молился про себя: держись, держись…

Старик напряженно вздохнул, выругался свирепым шепотом и опять полез.

Уилл открыл глаза и продолжал карабкаться; оставшийся путь был высоким, прекрасным, приятным, удивительным и гладким! Они подтянулись и сели на подоконник, одинакового роста, одинакового веса, освещенные одними и теми же звездами, и сидели, обнявшись, давясь от приступа смеха, который навалился на них сразу, охватив обоих, но они сдерживались, опасаясь всевидящего Бога, мамы и ада; они плотно зажимали друг другу рты и чувствовали, как из них фонтаном бьет согласное горячее веселье; так продолжалось мгновенье за мгновеньем, и глаза их светились, они были полны влаги и любви.

Потом, в последний раз крепко обняв сына, папа ушел, дверь спальни закрылась.

Опьяненный чередой ночных событий, предчувствием еще более важных и сложных откровений, которые вдруг открылись в папе, Уилл отшвырнул ослабевшими руками одежду, отпихнул ее восхитительно натруженными и побаливающими ногами, и как бревно повалился в постель.

29

Он спал ровно час.

И потом, словно припомнив что-то, мельком увиденное, проснулся, сел и посмотрел на крышу дома, где жил Джим.

— Громоотвод! — ужаснулся он. — Громоотвод исчез!

Действительно, так оно и было.

Украли? Нет. Джим сам его снял? Да! Почему? Потому что решил, что все это ерунда. Уилл представил, как Джим с усмешкой залез, чтобы сбросить железяку: пусть только посмеет буря поразить его дом! Испугался? Нет. А — если даже и испугался, то страх сделался чем-то вроде нового костюма, который Джим решил примерить.

Джим! — Уилл хотел вдребезги разбить свое проклятое окно. Иди и приколоти его обратно! Прежде чем наступит утро, блистательный карнавал пошлет кого-нибудь узнать, где мы живем; не знаю, как они придут и как будут выглядеть, но, Боже мой, твоя крыша такая пустая! Облака летят быстро, эта буря надвигается на нас, и…

Уилл остановился.

Интересно, какой шум издает воздушный шар, когда парит в воздухе?

Никакого.

Нет, не совсем так. Он шумит, он шелестит, как ветер, играющий тонкими занавесками, белыми как морская пена. Или издает звук, подобный тому, с которым звезды поворачиваются в твоем сне. А может звук возникает, словно восход или закат луны. И это лучше всего: как луна плавно движется в мировых глубинах, так проплывает по небу воздушный шар.

Как ты услышишь его, что предупредит тебя? Ухо, разве оно услышит? Нет. Но волоски на шее и персиковый пух в ушах — они уловят, и волоски на руке застрекочут как ножки кузнечика, трущиеся друг о друга и издающие странную музыку. Итак, ты знаешь, ты уверен, ты чувствуешь, лежа в постели, как воздушный шар плывет в небесном океане.

Уилл почувствовал движение в доме Джима; Джим в свою очередь с помощью тонких темных восприятий должен был ощутить, как высоко над городом раздвинулись ночные испарения, чтобы дать дорогу воздушному Левиафану.

Оба мальчика почувствовали тень, загородившую проезд между домами, оба подняли вверх оконные рамы, высунулись наружу, и раскрыли рты от изумления, потому что момент был выбран, как всегда, исключительно точно, это была восхитительная пантомима интуиции, безошибочно определившей опасность, это проявилась удивительная согласованность в действиях, выработанная за годы дружбы. Взошедшая луна посеребрила их лица, затем оба разом взглянули на небо.

И тут воздушный шар пронесся вверху и исчез.

— Боже мой, что здесь делает воздушный шар? — спросил Джим, ожидая ответа.

Ведь выглядывая из окон, оба они знали, что ищет воздушный шар — это лучшая ищейка — у которой нет шума автомобильного двигателя, нет скрипа шин по асфальту, нет звука человеческих шагов, только ветер, несущий огромную амазонку сквозь облака, только торжественный полет плетеной корзины и бури, катящейся по небу.

Ни Джим, ни Уилл не захлопнули окон, не задернули штор, они неподвижно стояли и ждали, потому что опять услышали шум, подобный шороху, пронесшемуся в чьем-то сне.

Температура упала до сорока градусов по Фаренгейту.

Подхваченный бурей шар с легким шорохом повернулся и стал тихо спускаться вниз, его слоновья тень дохнула холодом на газоны и блестящие алмазами росы, сквозь эту тень проглядывал лишь острый блик медного циферблата солнечных часов, лежащих на траве.

То, что они увидели затем, было чем-то неопределенным и шуршащим, затаившимся в свисающей вниз плетеной корзине. Что это — голова и плечи? Да, и луна накрыла все это серебряной мантией. Мистер Дак! — подумал Уилл. Разрушитель! — подумал Джим. Бородавка! — подумал Уилл. Скелет! Глотающий Лаву! Повешенный! Мосье Гильотэн!

Нет.

Пылевая Ведьма.

Ведьма, которая, по всей вероятности, выкапывает черепа и кости из пыли, а потом вышвыривает их вон.

Джим посмотрел на Уилла, а Уилл на Джима; оба прочитали по движению губ: Ведьма!

Но почему на ночном воздушном шаре отправили восковую старуху? — думал Уилл, — почему не кого-нибудь другого — со страшными клыками, с волчьим огнем или со змеиным ядом в глазах? Почему послали эту развалившуюся статую с веками слепого тритона, крепко сшитыми черной вдовьей нитью?

Но посмотрев вверх, они поняли, почему.

Восковая Ведьма оказалась на удивление живой. Слепая, она совала вниз свои ржавые, покрытые пятнами пальцы; они ощупывали, рассекали воздух, они резали и косили ветер, шелушили слои пространства, лущили невидимые звезды, затем они останавливались и, как ее нос, указывали на то, что нашли.