Юрий Фатнев - Ладья Харона Страница 24

Миллионы дел ждали его внимания. Он замыслил великие реформы, которые окончательно выкорчуют из закостенелого сознания содомлян культ мягкотелого демократа Порчи. Совет цезарей упразднит — зачем ему стойкие пердуны? Надо заботиться об экологии… Беспринципного Стаса пошлет на… пенсию. Кое–кого надо оставить, чтобы сваливать на них медлительность реформ. Придется применить самые жесткие меры ко всякого рода замышляевым. Пасквилянт явно нуждается в услугах ИВИ… Но Запад! Запад! Опять поднимает хай: «Писателя в психушку…» И все–таки Содомия должна остаться Содомией!

После нескольких обращений в газеты Замышляев получил ответ из демократической «Гадюки»: ему предлагали явиться к психиатру по месту жительства. Конечно же, он не явился, считая себя в здравом уме, а отправителей письма — чокнутыми. Всему миру известно — власть в Содомии чокнутая, и вообще пора переименовать ее в Дебиллию. Разумеется, он был прав: в Содомии все государственные служащие страдали слабоумием, иначе бы их не приняли на службу. Это была традиция, уходящая корнями глубоко в фольклор. Кто становился в сказках царем? Любимец народа. Дурак…

Замышляев замахивался на фольклор.

За ним приехали. Пятеро. Три уголовника–медика и потасканная баба. В белых халатах. В Содомии преступники предпочитали такую униформу… В машине дожидался молчаливый шофер. Есть такие молчуны при всяком грязном деле. Они не встревают. Их дело маленькое. А ведь у каждого под рукой — стальная штуковина, которой заводится мотор. Но этих молчаливых людей невозможно завести. Незаменимые люди при таких режимах… И не от трусости такие. А оттого, что молчаливо согласились на роль нерассуждающих деталей государственной машины. Рассуждать — это все–таки действовать, чем–то рисковать, нести за что–то ответственность. Дальше в лес — больше дров. Вот они и застыли, добровольные паралитики на ранней стадии, когда мысль еще не возникла или ее еще можно задавить. Вообще–то вожди Содомии только об этом и мечтали — парализовать мозг содомлян! Но сразу весь народ не охватить, значит, нужно выбрать наиболее опасный слой. Начинать с него. В основном ИВИ занимался интеллигенцией. Во–первых, за нее народ не вступится. Народ ненавидит умников. Во–вторых, это самые наивные и беззащитные люди в Содомии. Они из кожи вон лезли, чтобы заявить миру о своей исключительности, т. е. сами подсказывали, кого из них следует брать в первую очередь. Замышляев — один из самых горластых. Чудак. Ну чего надрываешься? И так давно обратили внимание. Каждую строчку прочитываем. Каждое слово записываем. В каждом доме, где поселяешься, твоими соседями оказываются сотрудники ИВИ. И рок–музыку крутим специально для тебя, чтобы на стену полез. Вот тогда и появится возможность арестовать тебя законно, как сумасшедшего. Голубчик! Не одна сотня людей тобой занимается. Во как ценим. А ты еще капризничаешь. Пишешь жалобы…

Планеты–двойняшки полностью совпали. События на них стали аналогичными.

Его привезли поздно. Сняли одежду. Вместо нее вручили длинный не по росту халат в грязных пятнах. Привели в палату, полную убийц и сумасшедших. Указали койку, на которой ему спать. И он уснул сном праведника, которому ничто не грозит.

Березовые, осиновые, ольховые дрова были разбросаны на снегу. Розовые чурки торчали из голубых сугробов. В сырую колоду был глубоко загнан топор. Возле лезвия выступила пена. Замышляев подергал топорище и не смог вытащить. Видно, была силушка у того, кто колол дрова. Внезапно он уразумел, что стоит перед дверью своей сторожки в Каменном ущелье. Над крышей курился нежный синий дымок, рисующий сгоревшую березку. Дверь была приоткрыта. Хозяин переступил порог.

Кто–то в длинном плаще из дивной, драгоценной ткани сидел перед печуркой и помешивал кочергой горящие угли. Услышав за спиной шаги, незнакомец медленно повернулся. И время застыло. И лик гостя навсегда отпечатался в душе Замышляева.

Его разбудили и повели.

О, этот зал, туго набитый злобно жужжащими насекомыми, прикинувшимися людьми. Замышляев впервые видел столько белых халатов сразу. Насекомым показалось мало быть просто людьми, они прикидывались еще и медиками, хотя в медицине их интересовала только та ее часть, которая помогала лишить человека мышления, таланта, жизни. Впрочем, содомская медицина другие проблемы и не разрабатывала. Она была пособницей смерти уже потому, что бесконечно суживала понятие нормы, объявляя вне закона право людей на фантазию, поиск истины, свое видение. Эталоном, гением всех времен и народов считался Бен — Амми, человек весьма ограниченных способностей. От него не осталось ни картины, ни стихотворной строчки, но именно эта серость, не способная к художественному творчеству, а значит, не способная изнутри постичь природу этого феномена, довлела над литературой и искусством Содомии. «Беспартийной литературы не бывает», — однажды изрек этот догматик, в представлении которого все люди делились на банды заговорщиков, и вот уже всякий автор, желающий печататься, обязан создавать положительный образ этого обиженного природой существа.

Замышляев глядел в зал и не видел того, кто восседал на сцене за его спиной. Вероятно, там находился кто–то из ИВИ, ведь он — опасный преступник, к тому же сумасшедший, десятки лет требующий издать свои творения.

— Представьте, — закляцал за спиной металлический голос, — зал полон журналистов, представителей тех газет, куда вы обращались.

— Что ж, — спокойно ответил Замышляев. — Я хотел бы взглянуть в глаза людей, которые боятся посмотреть в глаза правде.

Так несколько необычно начался этот допрос. Носил он характер поверхностный, непродуманный. Даже подготовиться как следует не посчитали нужным, оскорбился Замышляев. Он был готов к серьезной схватке с подонками, которых всегда презирал, а тут… шел разговор о литературе, о том, нет ли у него произведений, написанных в стол. «Да у меня и стола отродясь не было!» — брякнул Замышляев на это. К тому же ведущий путался. Сидящих в зале уже называл психиатрами.

— Что ж вы не придумаете чего–нибудь профессиональней? — разозлился подсудимый и был тотчас поставлен на место.

— Здесь вопросы задаем мы…

Вопросы были неинтересные.

— Ваше отношение к психиатрии?

Что он мог ответить? Мол, никогда не интересовался тем, что думают людоеды в белых халатах о человеке? Но он сдержался, прибегнув к метафоре:

— Заходит дровосек в хрустальный дворец и начинает махать топором…

Его прервали:

— Что такое сознание? Отвечайте! Быстро! Раз! Два!

— Это как бы свеча, зажженная в мозгу. Она…

— Так вы утверждаете, что у вас в голове горит свеча?

Он усмехнулся, попытался объяснить, что сравнение для того и существует, чтобы… Его снова перебили…

Через полчаса металлический голос, ворочающий во рту не язык, а жернов, проскрежетал:

— Вы свободны.

Выходя на свободу, Замышляев впервые взглянул на ведущего. На сцене восседал диктатор Дззы! Это было время, когда он насаждал демократию при помощи… выпрямителей извилин.

Невосполнима для человечества утрата «Содомской хроники» Саллюстия Са- моварова. Ее ни в коей мере не заменит роман Замышляева. Произведение Троцкого затворника — вольная интерпретация исторических событий. Поэтический бред. Мистика. Бунт против узаконенной нормы, против того, как принято писать в Содомии. Саллюстий ставил перед собой другую задачу. И в литературе он выполнял все ту же роль Мусорщика. «Содомская хроника» — это, если хотите, его Мусорка, на совесть загруженная хламом наших дней. Часть ее вываливается на страницы замышляевского творения. Читатель сам отыщет эти заимствования.

Много внимания историк уделяет последнему правителю. По его мнению, Дззы — ставленник Гоморрии. В этой догадке не содержалось никакой сенсации. Дззы следовал традиции. Все правители Содомии в той или другой степени служили Гоморрии. Правда, другие содомляне до этого не додумывались. Они покорно шли под топор очередного вождя, полагая, что так нужно для полного торжества социализма в мире.

Вероятно, «Содомская хроника» многим содомлянам открыла бы глаза, а может, даже вызвала стихийные волнения. Но ИВИ не подкачал, вовремя лишил Мусорщика лавров народного лидера. И в дальнейших событиях Саллюстий Самоваров никоим образом не повинен. Говорят, если бы не Безумная Грета… Но я считаю — дело не только в ней. Поводок тайны держала в руке Айя, но прозевала момент, когда щен… Лучше по порядку.

Сатана, рыская в двадцатом веке, ощутил укол… Нет, не в сердце. Какое сердце может быть у Сатаны? Однако и дьявол в своем существовании не раз испытывал удовольствие или сожаление… не в содеянном, а в том, что все преходяще. Даже преступление. И этот укол напомнил ему о давнем совращении старшей дочери Лота. Но у него были дела в двадцатом столетии, он не мог так просто оставить их и очертя голову кинуться в библейские времена. Да в этом и не было нужды. Он знал, что дочь Лота присутствует и в двадцатом веке. Дьявол полагался на интуицию, тем более что она была у него дьявольская.