Юрий Фатнев - Ладья Харона Страница 28

Диктатор побагровел, почувствовав подвох. Кто это изгаляется над его художественным вкусом? Кому принадлежит только что прозвучавший текст? Не Замышляеву ли? Был когда–то такой диссидент. Жаль, что для привидений не предусмотрено психушек.

Свеча догорела до половины, прежде чем Дззы отважился двинуться дальше. Его пугала даже тень собственной треуголки, она ныряла, как лодка в пучине, когда он переступал со ступеньки на ступеньку.

Подвал был завален хламом не одного столетия. Бочки, ящики с неведомым содержимым, корыто с известкой, фонари с побитыми рожами, позеленевшая пушка с горкой ядер, метла, продавленное кресло с торчащей пружиной, изогнувшейся в виде вопроса, груда икон, рассыпанных, как игральные карты веков, самовар, какие–то черепки, мольберт, полуистлевшие бумаги… И все это в таком невообразимом сочетании, что возникала мысль о вселенском хаосе, из которого Богу недосуг было слепить что–то разумное. Между тем крыса скреблась не переставая.

Диктатор Дззы поднял свечу выше. На стене запрыгала нервно процарапанная надпись: «Безумная Грета! Я тебя лю…». Чья–то шпага, торчащая из допотопной рухляди, упрямо скребла штукатурку, выводя «б».

— Кто тут? — с дрожью в голосе вопросил Дззы. Как все диктаторы, он был трусоват.

— Кто это ко мне посмел явиться без доклада? — вопросом на вопрос отпарировал некто, пытающийся выбраться из кучи тряпья.

Еще не видя друг друга, они уже как будто скрестили шпаги.

Наконец поклоннику Греты удалось выкарабкаться из–под выцветшего абажура с перепутанными кистями, ковровой дорожки и козлоногого столика.

Диктатор Дззы невольно отступил назад. На него, горделиво вздернув нос, с горы рухляди взирал император Павел! Один ботфорт угодил в помойное ведро, к счастью, давно высохшее, другая нога была опутана колючей проволокой. В изгибе левой руки паук сплел сеть. Видно, его величеству долго пришлось валяться невостребованным. Тем не менее он не утратил присутствия духа, своего заносчивого характера и был готов к новым испытаниям!

— А здесь меня убили, — равнодушно, как будто речь шла о ком–то постороннем, сообщил Павел, перепутав дворцы. Но такая забывчивость, надеюсь, извинительна для памятника, не охраняемого государством.

Дззы представил ночь, подушку, упавшую под ноги убийце, окровавленные простыни (он не знал, что Павла задушили), руку императора, ищущую унесенную шпагу… Ж-жуть! Нет, быть правителем — страсть не многих… Хотя… его содомляне не таковы. Диктатор приосанился. Конечно, он не отрицает: заслуги Первого вождя в приручении этого быдла исключительно велики. Но и он кое- чего достиг. Для этого пришлось окончательно разделаться с империей. А секрет прост. Эти животные доверчивы к власти. Что ни предлагаешь — берут. Водку, делающую их самих и детей дебилами, музыку, вышибающую последние мозги, табак, наркотики, идеи… Предложи им взамен великие произведения искусства, литературы — обидятся. За кого принимаешь? Вот какое общество удалось получить, прислушиваясь к запросам самих трудящихся! Он, Дззы, был сущим благодетелем для своих подданных. Предлагал им только то, что они были способны оценить и усвоить. А напоследок дал каждому потешиться, отвести душу на ближнем.

В кабинете директора они обнаружили ключи, и теперь им стали доступны все уголки так до конца и не отреставрированного Дворца–музея.

— Мне писали, — вспомнил диктатор, — что директор деньги, отпущенные на реставрацию, присваивал.

— Повесить негодяя при всем честном народе! — стукнул шпагой император.

— Так ведь честного народа не наберешься, — возразил Дззы. — Если наказывать, то сразу всех.

— Повесить! — заупрямился Павел. — Порок должен быть наказан!

— Да его и повесили, — попробовал успокоить его величество спутник. — Сам видел афишу: «Голосуйте за…». Не знаю, выбрали его в Совет цезарей или нет, но афиша висела.

В одной из комнат дверь была заперта изнутри.

— А вот он где скрывается! — возликовал истинный хозяин Дворца–музея и стукнул носком ботфорта в дверь. — Эй, кто там? Я, император Павел, приказываю…

За дверью было тихо.

— Я — диктатор Дззы…

Дверь неожиданно распахнулась.

— Вячеслав Андреич! — сжал в объятьях Дззы короткорукого карлика в белом халате. — Как хорошо, что вы спаслись!

— Но вы меня оставили без практики, — всхлипнул главный психиатр Содомии. — Я деградирую как специалист.

Глаза его странно бегали. В уголках губ пузырилась слюна. Тело дергалось. Он, никогда не отличавшийся устойчивой психикой, в результате пережитого за последние месяцы почти утратил способность контролировать свое поведение. Все больше склонялся к однажды возникшей догадке, что в библейские времена он был женой Лота. Следовательно… Он застывал, как столп.

— Зато прежде потрудились, — напомнил о его заслугах перед государством диктатор и доверительно наклонился к уху своего верного помощника. — Ну, не скромничайте, признайтесь: ни одного диссидента не оставили без внимания?

— Хотя бы один остался, самый завалящий, — заныл психиатр, плотоядно поглядывая на Павла. — Я бы на нем новый препарат попробовал. «Золотая середина». Один укол — и любой гений становится нормальным членом общества. У него пробуждается гражданская сознательность. Вместо гневных писем, критикующих все и вся, он начинает строчить вполне конкретные доносы и в этом достигает истинного профессионализма. Из кожи лезет, добиваясь приема в СЛН. На что уж неуправляем был Могучий Хрен… Хорошая порция «Золотой середины» — и залепетал извинения в адрес Порчи…

Что–то невразумительное хмыкнул диктатор Дззы. Вячеслав Андреич на ходу перестроился:

— Высшей наградой для него становится доверие диктатора Дззы…

Павел нетерпеливо кашлянул, напомнив о своем присутствии.

— А нельзя ли «Золотую середину» испробовать сначала на привидениях? Шастает здесь одно… Из этих дисси…

Психиатр не успел ответить. Совсем рядом раздался голос, недавно напугавший диктатора:

— Была у диктатора Дззы любимая авторучка. Звал он ее ласково Феденькой, потому что это была особенная авторучка. Мужеского пола. Стоило ее (его) легонько сжать, сами собой лились доклады, постановления, которые и составляли бессчетные тома правителя, загромоздившие Содомию. И неизвестно, сколько бы еще настрочил томов Феденька диктатору, да сбежал авторучк на редакторскую должность в «Литературную Содомию» вместо Бори Чаковского…

— Я знаю, кто это! — дернулся диктатор, будто его ударило током. — Это Саллюстий Самоваров! Он жив!

— Алло! Ты спрашиваешь, что с книгой? Еще недавно я считал: она закончена. По крайней мере, мне все было ясно в ней. А тут… такое дело. Неожиданно она вышла из повиновения.

Да, Замышляев и не предполагал включать в книгу историю своей любви к Еве, но так вышло… Он давно заметил за собой странную особенность: стоило ему написать о чем–то, как оно исчезало из жизни. Взять хотя бы куст жасмина возле Эрмитажа. Ведь его выкорчевали сразу же, как только у Замышляева сложились о нем стихи. И много других примеров он мог бы привести. Куда, например, девался Порча? Еще недавно скитался из страны в страну, клянча всюду миллион для своего фонда. И вдруг рецидивист–побирушка исчез. И неведомо откуда прилетел этот жук… Нет, неспроста он не касался своих отношений с Евой.

Странный она была человек. Ангел, свивающий небо, сказал бы о ней: взбунтовавшийся датчик. Обладая способностями большими, чем у кого–либо в Содомии, она не желала обнаруживать свой дар.

— Природа дала тебе талант, и ты должна… — не раз втолковывал ей Замышляев.

— Природа не спрашивала моего согласия, — возражала она. — А это нечестно. Может, я не согласна брать у нее взаймы, чтобы всю жизнь выплачивать долг. Зачем мне еще это рабство?

— Да ладно! Черт с ним, с долгом! Но ведь воплощая замысел картины или стихотворения, ты испытываешь ни с чем не сравнимое наслаждение!

— Пытку! Стыд! Не хочу заголяться на площади!

— Ты — просто труп! — махал он безнадежно рукой, и на этом спор кончался. Но каждый раз вспыхивал с новой силой, когда она, забыв о многолетнем споре, приоткрывала перед ним краешек какого–нибудь невоплощенного замысла. Тогда Замышляев свирепел. Обрушивал на ее голову глыбы новых доводов, а то и оскорблений. По его словам выходило, что она — преступница, зажилившая талант, заточившая свою прекрасную душу в темницу. Он ненавидел ее! Сколько дегенератов, подвизавшихся на ниве изящной словесности, без всякого права компостируют мозги своим согражданам! А она… сколько миллионов людей она обокрала! И сама не гам и другому не дам… Он жалел, что нет раскаленных клещей, чтобы вырвать такой великий дар из ничтожной твари!

Однажды это ему удалось. Он заставил ее перепечатать несколько стихотворений и отправить в журналы. Ева шумно радовалась ответам. Они были удручаю- ще–однообразны: присланные стихи не представляют художественной ценности.