Кирилл Бенедиктов - Октябрь в Купавне Страница 3

— И тогда капитан Зверев решил ударить по нему ракетами с ядерным зарядом?

Вице-адмирал кивнул. Сок соленого помидора стекал по жесткой седой щетине на его подбородке.

— А я убедил его этого не делать.

— Но почему? — глаза Бориса блестели — то ли от самогона, то ли от возбуждения. — Вы же сами говорили, что взрыв атомной бомбы может их уничтожить!

— Не уничтожить, — педантично поправил старик. — Нанести ущерб. Это не одно и то же. Когда они неожиданно появились на Новой Земле, мы сбросили на них две водородные бомбы, и этого хватило, чтобы они больше никогда не тревожили наш Север. Но тут… тебе, наверное, непросто понять. Если бы мы ударили по Большой Суке… так у нас называли Биг Си… он, возможно, на какое-то время выбыл бы из игры. Но, зализав раны и вернувшись, отомстил бы так, что живые позавидовали бы мертвым.

— То есть вы просто струсили? — пьяновато прищурился журналист. — Могли уничтожить этого самого Кту… ладно, Биг Си… но не стали этого делать, потому что испугались его мести?

— Сопляк, — сказал вице-адмирал беззлобно, — ничего ты не понимаешь… Да, американцы были нашими союзниками, но если бы чудовища нас обескровили, они не стали бы проливать слезы. Как и мы, кстати, не особо переживали, когда Большая Сука все-таки сожрала Новый Орлеан. Это была очень странная война, парень — война, в которой каждый боялся сделать лишний ход, одержать ненужную победу, подставиться под удар чересчур сильного противника… В общем, я не жалею о том, что убедил капитана подождать с возмездием. А потом… потом Хрущев и Кеннеди обзавелись «красной линией» — прямой телефонной связью между Кремлем и Белым домом. Как ты понимаешь, кабель с телефонными проводами был протянут по дну Атлантики, так что переговоры, по сути, велись между тремя собеседниками.

— И мы заключили перемирие?

— Ну, не сразу… Сначала была разрядка — всем объявили, что СССР и США договорились о взаимном сокращении вооружений. На самом деле лидеры обеих сверхдержав постепенно сдавали свои позиции врагу… А когда чудовища победили окончательно, Холодная война завершилась.

Борис пытался нацепить на вилку убегающий от него по тарелке помидор. После нескольких безуспешных попыток он плюнул и отправил его в рот пальцами.

— Но почему мы в таком дерьме, а Штаты процветают?

— Потому что они выбрали правильную сторону, — ответил старик грустно. — Ими правят монстры, имеющие склонность питаться в заповедных угодьях. Поэтому они все время развязывают войны где-нибудь на периферии — в Ираке или в Афганистане, сейчас вот подбираются к Сирии… Американская армия превратилась в загонщиков дичи, понимаешь? А наши… — он запнулся, — то есть чудовища, захватившие СССР… они жрут прямо у себя дома. Жрут и срут.

Он вспомнил раскинувшуюся за окном свалку и помрачнел. Разлил по рюмкам остатки «ипритовки».

— Можешь об этом написать, Боря, — сказал он, нехорошо усмехаясь. — Только тебе все равно никто не поверит. А если прочтут те, кто знает, как все обстоит на самом деле… скорее всего, тебя просто уберут. Я, честно говоря, удивляюсь, как тебя после визита к Маку где-нибудь в Гудзоне не утопили.

— А я умный, — хмыкнул Борис, — и осторожный.

— Ах, мальчик, — сказала вдруг Дарья своим хрипловатым голосом. И журналист, и вице-адмирал удивленно к ней повернулись — она сидела так тихо, что они забыли о ее присутствии. — Ах, мальчик, если бы ум и осторожность хоть кому-то помогали…

4

В три часа ночи Бориса, окончательно осоловевшего от «ипритовки», совместными усилиями уложили на печи. «Ох, как тепло-то, — бормотал он, не раскрывая глаз, — вот наслаждение какое… благодать…»

— Дурачок, — сказала Дарья сурово, накрыла его солдатским одеялом и пошла спать на свою половину.

Старик лежал на узкой и жесткой койке, смотрел в потолок и никак не мог заснуть. Перед глазами его проплывали видения далекого прошлого: ступенчатые багровые пирамиды Р’льеха, покрытые бурой подводной растительностью террасы, изломанные, изогнутые под невозможным углом колонны его храмов, хлещущая из Разлома черная пузырящаяся протоплазма, поглотившая «Щуку» вместе со всем ее экипажем, палец капитана, дрожащий в сантиметре от красной кнопки, гигантские неподвижные глаза, чей взгляд проникал через бронированное стекло иллюминатора прямо в мозг, отвратительное ощущение присутствия чуждого, нечеловеческого сознания, шипящие слова иного языка, непонятные, и в то же время кристально ясные… Потом он все-таки провалился в сон, и это было избавлением.

Наутро снова шел дождь. Вице-адмирал и журналист позавтракали в молчании — говорить им, по сути, было уже не о чем. Дарья, которой сегодня было идти в ночную смену, отсыпалась, поэтому старик хозяйничал, как умел: заварил крепкий чай, нарезал толстыми ломтями хлеб и достал из погреба кусок черного от перца сала.

— Спасибо, Василий Архипович, — вежливо сказал Борис, допив чай. — Вы мне очень помогли. Маккормик… он был не такой открытый. Все время старался себя выгородить. Ну и потом, у него на них личная обида, как я понял.

— Да? — равнодушно спросил старик. — И какая?

— Ну, он не слишком-то распространялся. Но я так понял, они у него лошадь сожрали. У него же ранчо свое, у Маккормика.

— Лошадь? — переспросил вице-адмирал.

— Да, — пожал плечами Борис. — Если бы не это, он вряд ли стал откровенничать.

Старик промолчал, только зубами скрипнул.

— Ну, я пойду, — сказал Борис, поднимаясь. — Вы дочку свою поблагодарите от меня, ладно? Я посмотрел — она, оказывается, мне вчера плащ зашила…

— Поблагодарю, — сухо сказал старик. — Всего хорошего, Борис.

Когда журналист, взгромоздившись на свой расхлябанный велосипед, выехал со двора, вице-адмирал поднялся по лестнице на чердак. На газете, расстеленной на подоконнике, не осталось ни единой хлебной крошки, зато лежали маленькие черные катышки — ночью на его наблюдательный пункт приходили мыши.

Старик брезгливо свернул газету в комок и выбросил за окно. Ветер подхватил ее и швырнул на голые ветви кустов сирени.

Вице-адмирал снял с окуляров бинокля резиновые накладки. Поднес бинокль к глазам, подкрутил барабан, настраивая фокусировку. Резкость никак не хотела наводиться, глаза словно заволокло какой-то пленкой, по-видимому, у него повысилось внутричерепное давление.

Наконец, он справился — картинка приобрела четкость и цвет. Он увидел велосипед Бориса, скачущий по неровной кочковатой тропинке вдоль края свалки. Свалки, которая с годами образовалась на месте разрушенного ими фармацевтического завода.

Он знал, что сейчас произойдет, но все равно вздрогнул, когда птицы, выискивавшие себе пропитание среди куч гниющего мусора, взмыли в небо, закрыв его своими крыльями.

Посреди свалки вздувался огромный грязный пузырь. К серым низким облакам взметнулись три толстенных — с сосновый ствол — мохнатых щупальца, извивающихся в непристойном танце.

Послышался громкий звук «ух» — как будто зарытый в землю великан с силой втянул в себя воздух.

Тощая черная фигура, оседлавшая велосипед, на мгновение замерла, а потом принялась отчаянно крутить педали, пытаясь уйти от шарящих вслепую щупалец. Спасительная аллея, за деревьями которой рассчитывал укрыться журналист, была уже совсем близко, когда на конце каждого щупальца раскрылся большой мутноватый глаз, и чудовище увидело свою жертву.

Стремительный бросок мускулистого щупальца выбил Бориса из седла и сбросил в раскисшую мокрую грязь. Серая мохнатая змея обвилась вокруг туловища журналиста — старику почудилось, что он слышит, как трещат ребра — и, подняв в воздух, потащило обратно на свалку.

Вице-адмирал заставил себя досмотреть все до конца. Борис изо всех сил старался освободиться из стальных объятий — его длинные ноги дергались, словно выплясывая безумную джигу. Потом щупальце втянуло его в свое подземное логово, и волны мусорного моря сомкнулись над ним.

«Лошадь, — подумал старик. — У Мака сожрали лошадь, и он, разобидевшись, растрепал все дурачку-журналисту… А когда они забрали моего Сенечку, я молчал. Молчал, потому что уговаривал себя — наступит день, когда они ответят за все. Люди поднимут восстание и сметут их обратно в преисподнюю, из которой они явились. Но день этот все не наступал и не наступал… и вот теперь вместо партизан, которые станут уничтожать их жестоко и беспощадно… вместо подпольных организаций боевых офицеров… вместо героев-одиночек, наконец… явился этот сопляк, этот хлыщ… этот фрилансер…»

В то же мгновение он почувствовал, что тяжесть, давившая на его глазные яблоки, исчезла. И мутноватая, мешавшая видеть, пленка — тоже.

Словно кто-то, смотревший на мир его глазами, используя их, как сам он использовал цейссовскую оптику, наконец-то убрался из его головы.